Лев Разгон - Шестая станция

И Глотов, противный Глотов, от которого несло мерзким водочным перегаром, он тоже считал, что Клавочке угрожают неведомые и страшные опасности от таких, как этот Егор Кастрицын…

Какие это были тяжелые для Клавы дни! И слезы матери, и крики отца о том, что «он ничего не жалел для дочери, лишь бы в люди ее вывести». А днем презрительное молчание Аглаи и Лебедевой, хихикающие шуточки Глотова: «Ну-с, что наша комсомолка скажет? Дуня, Дуня я, Дуня ягодка моя!»

Но все равно каждый вечер Клава бежала в клуб, в комсомольскую ячейку, репетировала дотемна, до ночи, а потом шла со всеми ребятами по темной волховстроевской улице и вместе со всеми пела старую и грозную песню:

И, только подходя ближе к своему дому, чувствовала, как сжимается у нес сердце, и представляла себе умоляющие глаза мамы и крик отца…

— Что, Клава, плохо у тебя дома? — спросила ее Ксения Кузнецова. — Отец, верно, по старинке думает, что он из тебя барышню сделает! Хоть советскую барышню, а все-таки барышню! Так, что ли?

Клава, внезапно всхлипнув, кивнула головой.

— Ну, подумаешь! Вот Юрка — тот вовсе от родителей из самого Питера убежал. А отец его знаешь кто? Какой-то профессор, а не то и поважнее кто-то… Ты это знала?

Нет, Клава этого не знала, и ей вдруг стало легче при мысли, что рыжий Юрка ради нового и веселого бросил не дощатую и неуютную комнату в бараке, а столичную квартиру, полную книг и тяжелой резной мебели — такой, какая стояла в доме Бугримовых, куда Клаву один раз водили на елку…

— Ты вот что, Клавка! Надо тебе бросать свою контору! Ну что тебе целый день смотреть на крашеную Аглаю и бумажки в книжку переписывать! Давай на производство к нам!

— А куда же — на производство?

— А к монтажникам! Ведь есть закон — на всех работах брать учеников, в счет ученической брони. Я сама хотела пойти, так меня не возьмут, мало во мне грамотности. А ты вторую ступень кончила, тут они никуда не денутся. С Гришкой Варенцовым поговорим, к Омулеву пойдем, надо будет — до самого Графтио дойдем, а добьемся, чтобы монтажники взяли ученицу!

У Клавы даже голова закружилась. Она сразу же увидела огромный машинный зал, разноцветные провода, множество непонятных приборов и машин, возле которых ходили люди в синих комбинезонах, строгие, недоступные, — самые главные люди сейчас на стройке… И она, Клава Попова, может быть среди них! И когда станцию построят, то после Клавиной работы не две конторские книги останутся, а могучие машины, которые она сама соберет!..

И ведь все было, как говорила Ксения! И Гриша Варенцов ходил к Омулеву, и долго за дверью рабочкома был слышен его настырный, очень убедительный и авторитетный голос… А Клава стояла у двери и непривычно для себя думала, что, если откажут, напишет в Ленинград, в Москву напишет, самому Калинину напишет. Не может такого быть, чтобы нарушали советские законы и ее, Клаву Попову, не принимали в ученики к слесарям, чтобы ее оставили на всю жизнь с Аглаей и Глотовым, оставили совбарышней, Клавочкой из обидной и справедливой песенки!..

Но, выйдя из рабочкома, Гриша так весело подмигнул Клаве, что она поняла — нет, не оставят ее с Аглаей! И правда, сам Омулев ходил к Графтио, сам Омулев привел ее к монтажникам и сказал:

— А вы еще жаловались — учить некого! Вот вам дивчина, вторую ступень кончила, она еще вас научит кой-чему! И помните, товарищи: первая женщина-монтажница на Волховстройке будет у вас. Только чтоб без шуточек этих всяких! И учить по-настоящему! Сам проверять буду!

И, когда Клава надела синий комбинезон и красный платочек и первый раз в таком виде пришла с работы на репетицию «Синей блузы», рыжий Юрка свистнул и, всплеснув руками, сказал:

— Вот так наша Клавочка! Вот тебе и юбочка недетская, барышня советская! Словесной не место кляузе! Падаю!..

А Варенцов сердито крикнул на Юру:

— Да хватит тебе спектакль устраивать! Подумаешь, не видел никогда ученицу-слесаря! — И, обернувшись к Клаве, сказал ей тем самым голосом те самые слова, которые Клава так от него ждала. — Как репетиция кончится, зайди, Попова, ко мне в ячейку.

И там, в ячейке, стоя на табуретке и копаясь в шкафу с бумагами, спросил:

— А как, Клава, дома? Еще ругаются, что ты контору бросила и в слесаря ушла, с комсомольцами стала дружить?

— Еще ругаются… Только уже немножко…

— Ну, а если много будут ругаться? А не будет так, что скажут тебе: выбирай — или они, или мы!.. Что ты тогда выберешь?

— Так я уже выбрала…

— Насовсем?

— Насовсем.

— На всю жизнь?

— На всю жизнь.

Варенцов неуклюже спрыгнул с табуретки на пол. Он сел на табуретку, весь повернулся к Клаве, лицо его стало серьезным и хорошим и таким красивым, каким его никогда Клава раньше не видела.

— Ну, если на всю жизнь, тогда вступай в комсомол. И я тебе рекомендацию дам, и Ксения тебе даст, да любой из наших комсомольцев за тебя сейчас поручится… Только запомни, Клава: становишься комсомолкой, коммунистом, значит… И это уже на всю жизнь!

— Ну, вот и все твое хозяйство… Дело, видишь, не хитрое, но серьезное. Ты, Семен, не сторож, а часовой, даже побольше… Только помни: записывать надо аккуратно каждый час. Как дойдет до отметки четыре с половиной — замеряй каждые полчаса.

— Василий Иванович! А когда опасно будет?

— Как дойдет до отметки пять метров — дело пахнет керосином… Да до утра, думаю, не дойдет! Ну, а если что — стучи в рельс… Посылай за мной, за Кандаловым, вообще — распоряжайся! Ты же парень бедовый! С попами и богородицей справился, неужто реку не одолеешь! Стало быть, я пошел, а ты командуй. Пока!

Сеня Соковнин посмотрел вслед начальнику работ Пуговкину и, когда коренастая фигура его растворилась в темноте, повернулся к своему хозяйству. Оно действительно было несложным: в сбитой из досок будочке на неотесанном столике лежали журнал, карандаш и стоял зажженный фонарь «летучая мышь» — на случай, если с электричеством что случится. Самый главный инструмент был привязан шнурком к пуговице и лежал в кармане куртки — часы… Сеня ах вынимал поминутно. Первый раз в жизни он держал в руках часы, и их тиканье, спокойное и неторопливое, его успокаивало.

Семен вышел из будочки и зажмурился от резкого, ледяного ветра, дувшего с Ладоги. По шатким мосткам он подошел к мерной рейке, укрепленной к крайнему ряжу, и, хотя только что с начальником работ был здесь, снова посмотрел: вода стояла на отметке 3,4… А в журнале они только что вписали первую запись — 3,3… Новая Сенина работа называлась «водомерный пост». В конторе старший делопроизводитель Глотов пренебрежительно сказал: «Что ж тебя, такого героя, из рабочих в сторожа производят? И заработок на полтора червонца меньше… Ты потом в контору жаловаться не приходи! По своей воле…» Но от слов Глотова радостно-тревожное настроение Сени не испортилось. Он знал: от него и его расторопности зависит судьба всего сделанного за все эти годы… И он даже вздрогнул от страшной мысли, что река, которую они укрощали, может взбунтоваться и раскидать все — вот этот полукруг плотины, множество ряжей, ледозащитные стенки, баржи и огромное, в лесах, здание станции…