Лев Разгон - Шестая станция

— Иван! Ты хозяйство ведешь?

— А как же! Мне жалованье не платят. Я должен прокормить мать и себя, одеться… Обязательно веду хозяйство. Корова у нас есть…

— Могу я тебя уговорить, например, перейти на многополье?

— Нет, Миш, не сумеешь. У меня надел на два человека — самый, почитай, малый надел на селе. Как я его буду разбивать на семь полей? Да два года, пока порядок не наведу, чем жить буду? Это вот многосемейным, у которых большие наделы, да кулакам, наверное, проще — словом, когда земли много.

— Выходит, что если бы я и разбирался в многополье, то агитация моя была бы ни к чему?

— А вот, Михаил, ежели бы вся земля в нашей деревне была общей, вот когда бы ввести такое повое хозяйство. Никаких тебе межей, весь клин деревни разделен на семь полей — хозяйство общее, работают все вместе, потом всё делят. Вот это бы было настоящее многополье!

— Коммуна, выходит? Так есть же такие коммуны!

— Нет, у нас в округе коммун и в заводе нет. И там, говорят, не только работают — живут вместе все, никакого своего хозяйства вовсе и нету. Так у нас сразу, пожалуй, и не получится… А вот чтобы земля была общей и работа общая — вот это да! Вот когда хозяйство можно было бы вести!

— Слушай, Вань, эта ваша балаболка твердосплавная думает, что агитация — значит, только языком махать. Агитировать-то надо делом! Об этом как раз Ильич и говорил — делом чтобы агитировать. Не в деньгах, что можно заработать от урожая на Поганом болоте. Если взяться да дружно превратить болото в настоящее хозяйство — это и значит агитировать за хозяйство общее, без межей, с общим трудом и общим распределением… Агитировать делом, трудом, чтобы приходили, смотрели, затылки чесали… Вот это агитация! Тут и мы — рабочие шефы — могли бы помочь. Тоже делом, а не только туманными картинками. Ведь можем помочь для парников рамы сделать, поможем стекло, семена достать. Далековато, конечно, до вас, а все же смогли бы приехать с народом, чтобы всем навалиться…

Собственно, в этот день и началась история знаменитого по всей округе комсомольского коллективного хозяйства. История эта была долгой и разной. Были в ней дни горестные — когда кулацкие сынки в морозную ночь ранней весны переломали парники и погубили всю рассаду; были дни и ночи труда, веселья, разочарования, надежд… Здесь, у этого клочка ухоженной и благодатной земли, которая, непонятно для новых поколений, продолжала называться Поганым болотом, — здесь начинались судьбы многих людей из села Близкие Холмы… Если была бы написана история знаменитого в Ленинградской области колхоза «Волховстроевец», то первая ее глава начиналась с коллективного комсомольского хозяйства, созданного на Поганом болоте…

По история колхоза так и осталась ненаписанной, и только ее многолетний председатель, Герой Социалистического Труда Иван Дивов, когда приезжая делегация расспрашивала его о том, как возник их колхоз, начинал всегда с той новой жизни, что возникла на Поганом болоте. Да еще любила вспоминать об этом болоте бывший секретарь комсомольской ячейки села Близкие Холмы профессор медицинского института в Ленинграде Дарья Васильевна Дайлер… Она даже показывала его своим внукам, когда привозила их как-то летом в деревню, откуда она была родом. Но два ленинградских пионера без всякого интереса, из одной только вежливости рассматривали пустые парники, вросшую в землю тепличку, дощатый сарай, когда-то бывший центром комсомольской жизни на селе. Они ведь уже видели огромные совхозы под своим городом, и им было непонятно волнение, с каким бабушка рассказывала об этом клочке земли…

А профессору вовсе не о парниках хотелось рассказывать. Ей хотелось рассказывать о том, как приезжали к ним ребята с Волховской стройки, как они — деревенские комсомольцы — ездили на берег Волхова, какие там были прекрасные и красивые люди, из которых уже почти никого не осталось. Она смотрела на ручей у Поганого болота и вспоминала, вспоминала, вспоминала Михаила Куканова, доброго Гришу Баренцева, отважного Семена Соковнина, Сашу Точилина, профессорствующего где-то в Москве, и своего мужа Мишу Дайлера, не вернувшегося с войны…

Но рассказывать ей про это было трудно, ей казалось, что она этого и не сумеет сделать, и с грустью и жалостью она смотрела на своих внука и внучку, которые так и не узнают о том далеком и прекрасном времени, о тех навсегда оставшихся близкими прекрасных людях…

Морковкин снова открыл папку и опять стал перебирать лежащие в ней листки бумаги. Бумага была чистая, только что взятая у Гришки Варенцова. И папка была чистая, вчера им заведенная. И строгая надпись на папке «Экправ ячейки ВЛКСМ Волховстроя» была им только вчера сделана. И вчера же, на другой день после комсомольского собрания, на котором Степана Морковкина избрали членом бюро и сделали экправом, он, по совету секретаря Варенцова, повесил на дверях ячейки объявление: «Член бюро ячейки по защите экономических прав рабочей молодежи С. Т. Морковкин бывает в ячейке кажный день после работы»…

Гришка посмотрел на объявление, хмыкнул, зачеркнул в слове «кажный» букву «н» и сверху надписал «д», а потом хотел еще зачеркнуть букву «Т», что означало отчество Морковкина — Тимофеевич… Но потом Варенцов все же оставил эту букву и сказал:

— Ты, Степка, только не забюрократься, раз уж стал Степан Тимофеевичем… И главное — без волынки! Обещался каждый день тут сидеть — сиди! А только не жди, что к тебе ребята на прием приходить будут. А то ты еще повесишь плакатик: «Без доклада не входить»… Ты должен знать, как кто живет на стройке, кого обижают, кто в чем нуждается. И первому идти на помощь. Вот это будет по-комсомольски!

И вот он — на другой же день, — первый посетитель. Зеленый, тощий, нестираная рубашка, видно, не менялась никогда, и под рубашкой ничего не видать… А на ногах опорки какие-то… Сколько же этому шкету лет? Наверное, четырнадцать… Или пятнадцать?

— Дяденька, возьмите работать на стройку!..

— Да какой я тебе дяденька! Скажешь тоже! И я не контора, не отдел найма… А чего ты стоишь и мнешься? Садись вот на табуретку, спешить тебе некуда, давай поговорим.

— Ни… Я с работы убежал… Узнают — вздрючка будет.

— Тю! Какая такая работа, когда все уже пошабашили? И где же ты, пацан, работаешь? Тоже мне рабочий класс! А ну, покажь руки!

Ничего еще не понимая, парнишка протянул вперед худые и грязные руки подростка. Изрезанные ладони были покрыты желтыми плашками мозолей. Такими руками не таскают на базаре лепешки у зазевавшейся торговки, не залезают в чужой карман, не отстукивают на деревянных ложках «Цыпленок жареный». Это были руки пролетария. И столько недетского было в глазах этого полуребенка, что стало стыдно Степану за свой важный голос, за начальственные нотки в нем.