Ганна Ожоговская - Не голова, а компьютер

— Петрик, поди-ка на минутку!

Петрик вышел из ванной с зубной щеткой в руке и белыми усами под носом.

— Ладно, умывайся, а потом разменяешь мне десять злотых.

— Десять, — протянул Петрик. — У меня восемь только…

— Как? У тебя ведь было двенадцать. Куда же они девались?

— Да… но… но…

Петрик покраснел как рак, отчего белые усы казались еще белей.

Марцин у матери за спиной делал ему отчаянные знаки молчать. Но, как назло, при этой сцене присутствовал Вацек. Заподозрив неладное, он коротко бросил:

— Марцин у него выклянчил, не иначе.

— Ты почему молчишь? — В голосе мамы послышался еле сдерживаемый гнев. — Кто взял у тебя деньги, отвечай сейчас же! Марцин?

Петрик молча кивнул головой.

— Ну что я говорил! Так и есть, выклянчил!

— А вот и не выклянчил, вот и не выклянчил! — повторял Марцин в ярости. — Не знаешь, за что он мне их дал, так не вмешивайся.

— А за что же он тебе их дал? — спросила мать.

Марцин понял, что сморозил глупость, в довершение всего еще младшего брата подвел, но отступать было поздно.

Петрик с заплаканным лицом корпел над рисунком. Мама приняла сердечные капли — сильный запах распространился по всей квартире. Вацек, время от времени отрываясь от книги, с презрением посматривал на младшего брата.

Марцин молчал, стиснув зубы. «Где взять денег? Как избавиться от проклятого долга?» — одолевала его мучительная мысль. Правда, это не помешало ему быстро заснуть, но последнее, о чем он подумал, было: «Вот бы выиграть у кого-нибудь на спор хоть десять злотых. Но с кем спорить? И о чем?»

Памятник Конопницкой ходили смотреть все, кроме Ирены; у нее заболела мать, и пришлось сбегать в аптеку и сделать кое-что по хозяйству.

Но этот факт, сам по себе похвальный и свидетельствующий о высокой сознательности учеников шестого «А», не удовлетворил Скочелёву. Ей хотелось, чтобы каждый «высказался».

— Вот занудство! Марцин, ты сделал математику? Дай списать! — прошептал Костик и, взяв у Марцина тетрадь, стал списывать.

Делал он это очень ловко. Положив тетрадь слева на скамейку и держа палец на нужной строчке, переписывал задание в свою тетрадку, лежащую на коленях, одновременно не забывая с преувеличенным интересом поглядывать серыми невинными глазами то на учительницу, то на отвечающего у доски. На Скочелёву это производило хорошее впечатление, и она время от времени бросала одобрительный взгляд на примерного ученика.

Отвечали ребята вяло, без энтузиазма, хотя изо всех сил старались угодить учительнице. Кажется, все уже было сказано: и что памятник передает сходство, хотя выполнен в современном стиле, и что жалко, что он такой небольшой, и что хорошо ребятам из школы имени Конопницкой: Саксонский сад у них под боком. И что памятник всегда будет напоминать людям о поэтессе, которая глубоко сочувствовала обездоленному крестьянству.

Но нет, все не то. Учительнице хотелось услышать что-то совсем другое.

— Мне кажется, — когда все высказались, взяла слово Иренка, — тут важно, что каждый, кто смотрит на памятник, вспоминает: он сооружен на деньги, собранные детьми.

— Правильно! — с просиявшим лицом воскликнула Скочелёва.

— …дети со всей Польши, — продолжала Иренка, — смотря на памятник, думают: я тоже внес деньги — и им приятно это сознавать.

— Хорошо, Иренка, очень хорошо! — сказала учительница. — Видите ли, дорогие ребята, мне хочется поделиться с вами одной мыслью, которая недавно мне в голову пришла… — Учительница помедлила, будто в поисках нужных слов.

Ребята сидели, притихнув и не спуская с нее ожидающих глаз.

А Марцина словно током ударило. Не иначе, опять будут деньги на какой-нибудь памятник собирать. Ну, да, Сенкевичу! Он даже слышал обрывок разговора между Скочелихой и Пусей, когда относил глобус в учительскую. Опять взносы! Опять поборы! Никогда уже ему, значит, не вылезти из долгов, а о кино или мороженом нечего и мечтать!

— Можно мне! — подняв руку, Марцин вскочил с места. — Мне хотелось бы еще кое-что прибавить к высказываниям о памятнике Марии Конопницкой.

— Вовремя надо было говорить. — Голос у учительницы был недовольный. — Что-нибудь очень важное?

— Да, очень. Об этом многие дети и взрослые думают. И я подумал, но после позабыл.

— Ну, говори! Только, пожалуйста, покороче.

— Хорошо. Так вот, стоя вчера у памятника и глядя на гранит, из которого скульптор изваял впечатляющую фигуру погруженной в глубокое раздумье поэтессы…

— Солянский, я ведь тебя просила…

— …я подумал: какое счастье, что больше не надо собирать деньги!

— Солянский, что за глупые шутки!

— Я не шучу. Ведь сил никаких уже нет: и макулатуру сдавай, и бутылки, и чего только не напридумывали. А попреков сколько от родителей: «Опять взносы! Когда же этому конец!» И теперь, когда памятник поставлен, все вздохнули с облегчением: ничего больше не надо вносить!

Солянский сел и обвел класс торжествующим взглядом. Но он глубоко заблуждался, рассчитывая на одобрение. Целый лес рук поднялся, послышались протестующие голоса: неправда, и родители и дети охотно жертвовали на памятник. Деньги ведь были пустяковые, но стекались со всех концов страны, и так грошик по грошику…

Учительница молчала. Но по ее поджатым губам видно было, что слова Солянского ее задели. Подойдя к столу, она тяжело опустилась на стул и стала вглядываться в лица своих учеников.

— Дурак! — шепнул Костик. — Обязательно надо вылезти, как будто за язык тебя тянут!

— Солянка! Сколько ты внес на Конопницкую? — крикнул Макс Патерек. — Мы вернем тебе, купи себе на эти деньги жвачку!

Марцина в жар бросило. Ах, так! Он ради них себя в жертву принес: сколько раз он слышал, как они ропщут из-за очередного сбора денег, а ему отплатили черной неблагодарностью. И Костик туда же! Хватит, не желает он ничего общего иметь с этими лицемерами!

Тут он взглянул на Скочелёву, все так же молча сидевшую за столом, и ему стало ее жалко. Наверное, она большое значение придает этому делу. И правда, чем столичная школа хуже сельской? Почему та предложила воздвигнуть памятник Конопницкой, а они не могут организовать сбор средств на памятник Сенкевичу? В газете напишут: «По инициативе 407 варшавской школы…» И с телевидения приедут. Их с Костиком обязательно по телевизору покажут, они ведь во втором ряду сидят.

— Пани Скочелёва! — подняв руку, опять встал Марцин. — Я не хотел… я ничего против Сенкевича не имею… и деньги дам, хотя вы не представляете себе, как это трудно бывает. А сказал я, потому что действительно у памятника Конопницкой мне это в голову пришло… Не верите?

— Нет, почему же, верю, — холодно ответила учительница. Тут зазвонил звонок, и она, взяв журнал, прибавила, направляясь к двери: — Очень на тебя похоже.