Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни

Посидев ещё немного, Стелла отправилась домой — пусто. Разогрела пообедать, пообедала — Вани всё нет. Села за уроки — учила, а в то же время беспокоилась: что теперь будет?.. И как ни странно, выучилось очень быстро. Наверное, душа её хотела поскорей отвязаться от уроков, чтобы уж «нервничать спокойно».

В пять часов пять минут явилась Машка — её обычное дело: сказать в шесть, прийти на час раньше. Стелла уж раза два объясняла, что так не делается, Маш… Но сейчас она была даже рада. Сразу развернула Машку на сто восемьдесят градусов:

— Пойдём!

— Куда?

— Ну, ты же сама хотела — в Парк Горького.

Смотаться — вот о чём она мечтала: Вани боялась… Позорище-то!

Они выскочили из дому, из двора. По улице уже пошли спокойнее.

— Ты чего? Как будто ворованный персик съела.

— Почему? — Стелла улыбнулась облегчённо.

— Вид у тебя очень решительный. Рыла из дома — я думала, на рекорд мира.

— Как это «рыла»?

— Рыть — значит убегать. Ты что, не знала? Ну и чего ты рыла?

Однако Москва такой город — здесь на улице не очень поговоришь. То мимо дымит-гремит толкучка грузовиков, то надо улицу перебегать, пока тебе зелёный дали, то в троллейбус надо впрыгивать.

А в троллейбусе опять не поговоришь. Пока твои ноги на задней площадке вырываются из-под чьих-то подошв, голова уже в середине салона и озирается, нет ли поблизости контролёра… Говорят, в Лондоне на остановке кондуктор высовывается из своего… чего там — омнибуса вроде. В общем, он высовывается и на пальцах показывает, сколько человек может войти: три или, например, четыре.

У нас, у москвичей, из этого дела ничего не получилось бы. Мы все хотим ехать в одном троллейбусе и в одном направлении. А особенно приезжие, которых по радио и телевизору называют «гости столицы».

Дух перевести они сумели, только когда вывалились из троллейбуса перед громадными воротами Парка культуры и отдыха имени Горького.

Это, кстати, тоже известная московская достопримечательность. И в ней для свежего человека много непонятного. Например, почему имени Горького? Может быть, великий писатель очень уж любил отдыхать? Но тогда кто же за него книги сочинял?

Дальше. Ворота Парка Горького. Они так огромны, словно должны впускать и выпускать океанские лайнеры. Подстать им и забор: из толстенных чугунных пик, высотою чуть не с трёхэтажный дом — выдержит любую осаду. Зачем? Для чего? А уж сколько на него ежегодно краски уходит — это уму непостижимо.

Но океанские ворота заперты в Парке Горького раз и навсегда — может, оно и к лучшему. Стелла с Машей вошли в скромную чугунную калиточку, скрепя сердце миновали зал игральных автоматов. Автоматы эти денежки любят, а у них было только на лодку и на мороженое.

Наконец начался сам парк. А надо сказать, что он очень хорош и просторен. И сколько бы народу ни пришло сюда, в Парке Горького никогда не бывает тесно.

— У меня, Маш, Ванька начинает учуивать.

Они стояли в очереди за лодкой.

— Ну и что ты?

— Я начала его потихоньку готовить…

Машка неприятно хмыкнула:

— Один мужик своей собаке хвост отрезал…

— Зачем? — машинально спросила Стелла.

— Порода такая была. Фокстерьер. И он её жалел со страшной силой. Я, говорит, ей не сразу буду отрезать, а по кусочку! — Она засмеялась.

— Ну и что? Думаешь, очень остроумно?

Некоторое время они молчали. Очередь при этом не продвинулась ни на человечка. А кому охота в такую погоду лодку отдавать, правда?

Маша и Стелла, хотя и сердились друг на друга, не сговариваясь, пошли прочь из очереди — по аллеям, которые были прекрасны и желты.

— Мороженое будем, Маш?

— Я — нет!

— Ну, а если я ему сразу грохну — ну и что хорошего будет?

— Лучше! Потому что… — но вдруг замолчала, дёрнула Стеллу за руку, заспешила в сторону, в сторону… Это она умела, у неё был такой напор, что невольно Стелла её начинала слушаться.

Завинтились в какую-то очередь на карусель. А денег, между прочим, с тех пор не прибавилось.

— Машк, ты чего мечешься?

Маша стояла не то в раздумье, не то в растерянности. Взяла Стеллу за руку, подвела к ближайшей свободной скамейке:

— Видишь, я умная какая, да? Сама тебя ругаю, что ты от Вани скрываешь, а сама тоже тебя «жалею», — это слово она произнесла особым, желчным тоном.

— Машка, ты можешь по-людски объяснить!

Маша поднялась, мотнула головой — так смело, словно ей предстояло идти на разговор с завучем по воспитательной работе. Стелле бы тут улыбнуться, а её взяло беспокойство — осторожно, сзади, за плечи. Стелла даже знала, какие у него руки, у этого беспокойства: холодные и мягкие.

Знакомые руки. И знакомое беспокойство. Оно появилось месяц назад, в тот день, когда Ваня завёл разговор про Гору и Нину.

А при чём здесь это?

А притом, что теперь у неё все беспокойства — и про некупленный хлеб, и про невыстиранный воротничок — стали на одно лицо… такие дела.

На глазах у милиционера они пробежали через «по газонам не ходить» и непонятно зачем затормозили, громко дыша. Прямо перед ними стояло большое старое дерево. Они словно прятались за его спиной. Машка аккуратно и как-то нервно высунулась — такой, знаете ли, майор Пронин со своим верным Тобиком… Стелла невольно улыбнулась.

И тут Машка показала ей глазами, куда надо смотреть. Чувствуя себя верным Тобиком, Стелла высунулась из-за дерева…

Она увидела свою мать… Нину, которая сидела за столиком небольшой летней кафешки. Таких в этом парке десятки. Нина ела ложечкой мороженое и пила красное вино из большого разлапистого бокала. Проходящие мимо то закрывали, то открывали её. Нина сидела боком, нет, даже почти спиной. И ничуть не думала оборачиваться в Стеллину сторону. Она была занята разговором.

Она разговаривала с мужчиной.

Это был один из тех, про которых (кто с презрением, а кто, напротив, с глубоким восторгом) говорят: «Шикарный мэн!» Он был одет не просто потрясающе, но как-то даже уж слишком. Звезде экрана так не одеться. Здесь надо быть и фарцовщиком, и последним дураком одновременно. Здесь надо душу прозакладывать за тряпки с «лейблами»…

Москву, кажется, ничем не удивишь. Сюда, в обмен на совершенно немыслимые деньги, стекается шмотьё из всех гонконгов и парижей. И однако же, на него оборачивались.

Единственная в нём была положительная и одновременно подозрительная черта — он не трясся над своим облачением. Локти в светло-коричневой замшевой куртке преспокойно поставил на стол. А эти столики всякий знает, какого они бывают цвета и липкости.

Он сидел к Стелле прямо лицом — в меру коротко подстриженный, с сигаретой и чуть прищуренным правым глазом, чтоб дым не лез. Он был красивый и… какой-то грубый. Что-то проступало у него в лице грубое. Но может быть, и это был лишь его фокус: именно такую грубость Стелла видела на рекламе «Кэмела» — так называемых «честных мужских сигарет».