Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни

Сияние за сиянием перед ней вставали во всей красе картины её воображаемых разговоров с… этим отцом: как она ловко обрезала его, насмехается, мстит! Противник уже висел на канатах, судья орал: «Стоп! Стоп!», а она всё била его упругой кожаной варежкой…

Наконец додумалась до высшего наказания: «Вообще тебя больше никогда не увижу!»

И вдруг почувствовала, что в этом есть какое-то тайное облегчение и для неё самой. Вот странно. Подумала-подумала — и пришлось признаваться: не давали ей спокойно жить две фразы, пошлые фразочки:

«Бонжур-покеда!» и «Дяденька! Чего вы меня хватаете!».

Есть люди — их сколько хочешь, — которые могут сделать любую пошляндию, если знают, что их здесь никто больше не увидит. Но Стелла была не из таких. И теперь её жёг стыд, а это горькое солнце… До чего ж всё-таки жалко, что слово не воробей!

Ничего. Есть выход. Снова с ним увидеться. «Здравствуйте, — сказать, — я вас нечаянно обозвала. И за это извините. Но всё равно не вы правы, а я!»

И хватит трепаться — никакого магнита. А то, видите ли, любовь с первого взгляда. Да мало ли всяких, которые умеют странно разговаривать и не бояться банды в количестве трёх пьяных инженеров. Она не обязана всех любить, у неё, прошу прощения, нет времени!

Молчащей сдавленной волной её вынесло на станции Кропоткинская. Это, между прочим, одна из самых просторных, самых тихих станций Московского метрополитена. Длиннный-длинный ряд бледно-жёлтых, белых мраморных колонн, а где-то у белого, почти туманного потолка горит невидимо и неярко такой, как бы вечно вечерний свет.

Народ быстро разошёлся по своим делам, и Стелла осталась стоять среди этого мраморного леса. Прямо-таки впору ходить, собирая мраморные грибы, выросшие из красного гранитного пола и покрикивать-напевать бесконечное: «Ау…»

Господи! Что за странности она думает? Пришёл новый поезд, выдохнул новую порцию народа. Раз-два-три, и снова всё растворилось в пространстве, среди каменных берёз.

Тут она и сказала себе: «Мне надо Гору повидать, вот что!»

Вышла на улицу, отыскала свободный автомат. Вынула двушку — это была запасная двушка, на случай, если она Игорю Леонидовичу не дозвонится с первого раза.

— Здравствуйте, попросите, пожалуйста, Романову… Нина, я хочу повидать Гору.

Эти решительные слова она сказала, однако, без всякого вызова, а наоборот — мягко. И мать ей ответила:

— Что ж, повидай.

Люди так уж устроены, что стараются держаться тех, кого любят, или тех хотя бы, к кому они привыкли. Расстаёмся мы редко и почти всегда неохотно. Поэтому про нас и говорится (весьма неуважительно, между прочим), что, мол, «человек — животное общественное».

При расставании — особенно если была ссора или что-то вроде того — первое время всё идёт превосходно, и человек говорит себе: «Да ещё лучше, что его нету. Могу хоть делом заняться, книжечку почитать. А то сиди с ним, толки воду в ступе».

Но потом подкатывает оно! Даже иной раз совсем странным образом. Человек начинает ругать того, с кем поссорился. Вот, думает, физиономия неумытая! Век бы его не видеть. Счастье моё, что разошёлся… И так далее и тому подобное — костит былого приятеля на чём свет стоит. А ведь это, в сущности, лишь для того, чтобы вспомнить «физиономию неумытую»… Такие зигзаги!

Или вот Романовы. Ваня соскучился по отцу и сразу почувствовал: а расставание-то было неладным. А Стелла почувствовала: я должна его увидеть. А мать почувствовала, что она хочет послать к Георгию Георгиевичу дочь. Зачем — о том она не думала. Только в душе радостно усмехнулась, что, мол, до чего ж они в самом деле похожи: даже вот желания появляются одинаковые. Сказала:

— Как мы с тобой странно совпали, Стрелка!

— Может, мне Ваню взять?

— Нет, не следует, — Нина отвела глаза. И показалось Стелле, что-то скрыла. А впрочем… если кажется, то перекрестись!

Оказывается, Гора сказал, что будет жить на даче. Это, как и Нинино «совпадение», понравилось Стелле: не надо ей будет таскаться по каким-то чужим квартирам.

— А он точно на даче, Нин?

— Где же ещё!

— Ну…

— Да никакого «ну» у него нету!

Стелла хотела сказать: «Ясно! Само собой!» А потом подумала: почему же это само собой? Не само! Ведь Гора теперь… И затормозилась: эдак можно до такого додуматься…

— Ты что? — спросила мать, чуть удивлённо приподняв брови.

К счастью, Стелле не надо было отвечать. На кухню вошёл Ваня, хмуро осмотрелся:

— Чай будет?

Единственный теперь мужчина в их доме. Нина молча взяла чайник, открыла кран. И за её спиной брат и сестра переглянулись. О чём? Сами точно не знали. Но о чём-то отдельном от матери. Глазами Ваня сказал: «И пусть не знает, как мы переглядываемся, точно, Стелл… Раз она такая!» И они ушли из кухни.

Мать повернулась к ним. К тому пустому месту, где только что стояли её дети. Почувствовала, как тяжёлый, холодный чайник оттягивает руку…

Следующий день оказался субботой, значит, уже с утра Гора мог быть дома. Эта мысль бесконечно вилась над Стеллой и зудела, как невидимый в темноте комар. Она хотела попросить у Нины записку, чтоб уйти с третьего или четвёртого урока. Но что-то ей показалось тут неприличным. Нина скажет: «Нетерпение какое».

Теперь, в школе, она сильно жалела о своей гордой глупости, а Машка тихо освещала её глазами сестры милосердия. Она, конечно, думала, у Стеллы что-нибудь случилось с этим гражданином… Игорем Леонидовичем. Но не спросила ни звука — выдержанная… Про предстоящую поездку Стелла говорить не стала. Не из-за скрытности или тем более недоверчивости, но трудно было бы объяснить, почему Стелла, повидавшись с тем отцом, захотела вдруг увидеть Гору.

Уроки ползли бесконечно, словно проводили их не учителя, а зубные врачи. Наконец на третьей переменке, когда последнее терпение было истрачено, она упросила дежурных мальчишек, что ей надо остаться в классе, и открыла потайной карманчик портфеля. Собственно, был он никакой не потайной, а вполне заметный, с коричневой блестящей кнопкой. Но из-за своих неудобных маленьких размеров он сам собою однажды превратился в потайной, вернее, в «никогда-туда-не-заглядываемый». Там лежало несколько памятных записок сомнительного содержания, несколько песен, которые девчонки втайне от взрослых переписывают друг у друга.

И ещё лежала одна бумажка, действительно ценная. «Уважаемая Клавдия Акимовна! Убедительно прошу вас отпустить мою дочь с третьего урока. С уважением Г. Романов».

Это была настоящая Горина записка — с прошлого года. В «Обуви» на Смоленской площади Нине обещали продать очень практичные и очень красивые французские сапожки, Стеллин размер. Идти в назначенный час было некому. Счастье это выпало самой Стелле — так и возникла записка.