Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

— Куда прешься-а! Зорька-а-а!

К полудню собирал стадо в долину, где протекал ручей. Коровы с надсадным вздохом ложились, выпячивая сытые животы. Рогатые головы ритмично покачивались, с волосатых губ стекала зеленая тягучая влага, выпученные глаза были полузакрыты. Проходил час, другой. В душный полусон погружались деревья, птицы, узкий ручей и огромное распаренное небо без облаков.

Я лежал на спине. Покалывала сухая трава, но мне было лень передвинуться; суетился на шее муравей, но было лень смахнуть его; перед глазами клубились прозрачные кольца, но было лень отвернуться от неба. Земля то раскачивалась подо мной, то куда-то проваливалась или плыла. Не было в памяти ни вчерашнего дня, ни сегодняшнего и не было завтра. Со всех сторон я видел только небо и тонул в его голубой пустоте. Больше никогда в жизни мне не казался таким длинным путь солнца, и больше никогда я так не чувствовал, как велика земля и как это много — человеческая жизнь.

Иногда мне вдруг казалось, что никого нет на всей планете: вокруг леса и звери и лишь я один — человек. Ужасом веяло от этого кажущегося одиночества. И мне хотелось орать на весь лес, на весь мир кричать:

— Куда прешься, Майка-а-а!

Я тогда очень хотел, чтобы из леса услышали меня люди, мои близкие, знакомые люди. Ошалелый крик соединял меня с миром людей. И с каким счастьем, почти с умилением встречал хозяек, встречал дома и сараи, встречал мальчишек и проезжую дорогу, от которой пахло бензином. Я гордился, когда мне говорили:

— Ну ты и орешь. Даже в лесопарке слышно.

Однажды я пригнал стадо часа на полтора раньше обычного. Почти целый день моросил дождь. Я промок и очень устал. Еще на лежневке, старой военной дороге, километра за полтора от лесопарка, я не увидел в стаде своей телки. Но я так устал и так не хотелось бродить по мокрому лесу, что решил не искать ее. Дорогу знает, придет сама.

Уже недалеко от домов меня догнала бабка Саша. Она шла из магазина и несла в сетке много продуктов.

— Ты чегой-то так рано сегодня? — спросила бабка Саша.

— Да вот погода, — ответил я виновато.

— К покосу бы хоть поправилась, — сказала она. — Ох-хо-хо, старость не радость. Кости ломит. Хлебушка донести и то не по силам.

— Давайте я вам помогу.

— Что ты, родной мой, что ты, — отмахнулась бабка Саша, — ты и так намаялся. — Вдруг глаза ее стали жалостливыми, суматошными, она спешно подоткнула под платок седые волосы и заговорила почти шепотом: — Ах, желанный ты мой. Уж мы тут с бабоньками о тебе весь вечер разговаривали. Жалеючи, конечно, жалеючи. А то как же. Глядим, ни свет ни заря, а мальчонка идет себе на работу. Худущий такой, рваненький. В детдоме, поди, и так немало горюшка хлебнул, да и тут тебя запрягли. Хоть бы польза какая была. Работаешь, маешься, а все на тебе брючки залатанные. И еда, видать, пустая. Ты бы ко мне забегал, подкормлю. Вот возьми-ка бараночек.

Бабка Саша достала баранку и подала мне.

Что-то въедливое и обидное было в словах бабки Саши. Хотелось отвернуться от нее или сказать резкость. Но я слушал не перебивая. И, по правде говоря, было приятно, что обо мне говорили весь вечер, что меня многие жалеют и что все видят мою нелегкую жизнь. Бабка Саша продолжала все тем же грустным и жалостливым полушепотом:

— Ты не стесняйся меня. Я ведь добра тебе желаю. Ты думаешь, бабка стара, слепа и ничего разглядеть не может? Все вижу, все понимаю. Самой в людях жить приходилось. Я хоть и уважительна к твоей тетке, расторопная она, только скажу тебе прямо, как на духу. Больно жадная она для себя, для своих. Сколько помню тваво дядьку — все в рванье ходит. А он бухгалтер, с народом работает. Ты думаешь, не стыдно ему? Стыдно. Ой, как стыдно.

Я хотел возразить.

— Знаю, знаю, что сказать хочешь. Только долг-то свой они уж давно выплатили. Тебе не говорят. А чего им, старым, скупердяйничать, деньгу копить? Аль сто лет прожить собираются? Да хотя бы тебе роздых дали. Надорвешься ненароком, не приведи господи. Обижают они тебя, ой как обижают. Не простит им господь.

Бабка Саша замолчала. Дряблое лицо ее сморщилось, глаза наполнились слезами. И впервые я простился с ней без чувства неприязни. «Вот как! — думал я. — Долг выплатили, а мне не сказали. Теперь я понимаю, для чего они меня взяли из детдома. Даже костюм все еще не сшили. Денег нет! А я, как дурак, надрываюсь с утра до вечера! В нашем доме почти все сделано моими руками, на все я имею полное право. Да они просто жадные и бессердечные люди».

Коровы стали расходиться по сараям. Я пошел к дому. Увидел тетю, она спешила. Ее внезапное появление вдруг точно обожгло меня, но я постарался справиться с собой.

— Зорька где?! — еще издали крикнула тетя.

— Неужели не пришла? — удивился я.

— Что же это ты, за чужими следишь, а свою упустил? А вдруг она на овсе? Обожрется, подохнет, — со злобным испугом сказала тетя. — Господи, вот наказание! Беги скорее искать ее.

— Придет, — сказал я, — никуда не денется.

— Да ты совсем очумел? А вдруг ногу сломала! А вдруг простынет? А вдруг волки ее задерут!

— Нет у нас волков, не водятся.

— Сейчас же иди и не разговаривай!

— Да что вы на меня орете, я вам не батрак!

Лицо тети вдруг изменилось. Из грозного стало замкнутым и обиженным.

— Как хочешь. Я сама пойду, — сказала она.

— Ладно, отыщу вашу телку. Воды только выпью.

Я направился к дому, но тетя обогнала меня и остановилась передо мной в дверях.

— Постой тут, постой. Я принесу кружечку, — почему-то испуганно и виновато сказала она.

— Не надо, я сам.

— Не ходи, не ходи. Я сейчас, — еще больше обеспокоилась тетя.

Но я все-таки сам вошел в комнату.

За столом сидел дядя. Увидев меня, он вскочил, поспешно вытер усы полотенцем, а потом отшвырнул полотенце на кровать, и мне показалось, что ему стыдно чего-то. Но вот я увидел сковородку на столе и в ней недоеденный кусочек яичницы с салом. «Откуда это все? У нас такого давно не бывало. Откуда взялся шпиг, обсыпанный красным перцем? Вон он, на столе, и тетя украдкой прикрывает его газетой».

Дядя, даже не взглянув в зеркало, вышел на улицу.

Я почти бежал в тяжелых резиновых сапогах. Обида и злоба раздирали меня. Готов был избить, растоптать все и всякого. Злоба и обида остро воскрешали в памяти голодное время в детдоме, и бродяжничество по стране с отцом, и все безвыходное, изнуряющее, что было со мной в лесопарке.

Я направился к овсяному полю. Стало темнеть. Я не был трусом, но всегда щемило сердце, если оставался один в беззвучной темноте вечернего леса. Сознание подсказывало, что нечего бояться, а сердце холодело от лесного шуршащего дыхания, от чьих-то воображаемых, мерцающих со всех сторон глаз и еще оттого, что мне всегда казалось — кажется и сейчас — а вдруг оживут деревья?