Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Я делал вид, что не замечаю их возни, но меня все время непреодолимо тянуло желание наблюдать за Стешей.

Однажды Герасим заметил мои поглядывания на Стешу и спросил с ухмылкой:

— Чего зыришь? Нравится?

Я ужасно смутился и ничего не ответил.

— А ты не зевай, — сказал он. — Хочешь, она тебя поцелует?

— Да ну тебя! — сказал я, покраснев и все помахивая косой.

— Ладно, знаем мы вас, скромников, — и Герасим позвал Стешу: — Стешка, Стешка! Иди-ка сюда, дело есть.

Стеша обернулась, пошла с охапкой травы в нашу сторону. Я хотел бросить косу и убежать, но не сдвинулся с места. Было ужасно стыдно оставаться и еще стыднее бежать.

— Стешка, тут обучить кое-чему требуется… Он на тебя целый день глаза таращит. Влюбился.

— Дурак, чего парня смущаешь, — сказала Стеша и ушла.

— Ничего, обломаем! — весело закричал Герасим и тоже ушел.

Мне было не по себе от грубой откровенности Герасима, оттого, что каждое его слово, ухмылка, жест придавали нашим отношениям с девушкой стыдный и пошлый смысл.

Часов в пять дня мы начали метать высокие копны. Я стоял наверху, мне подавали Герасим и Стеша. Стеша держала над головой насаженное на вилы сено. Платье ее поднималось выше колен, и круглые крепкие ноги твердо ступали по скошенному лугу. Стеша подходила к копне и негромко выкрикивала:

— Принимай подарочек!

Ее круглое потное лицо светилось простодушием и лукавством, глаза смеялись. Я тоже негромко кричал в ответ:

— Хорош подарочек, давай еще!

Копны мы метали быстро, и все время Стеша играла со мной глазами, своим покрикиванием. Во мне распалялся какой-то мучительный и сладкий огонь. Я старался скрыть смятение. Я был горд, что девушка увлечена мною, а не Герасимом, и думал, что вот так, должно быть, начинается любовь у взрослых парней.

Когда работа подходила к концу, Герасим отозвал меня в сторонку и, дружески стиснув мои плечи, сказал:

— Ничего, брат. Мы ее обломаем, это как пить дать. Да ты не смущайся.

Вдруг он выпустил меня, заглянул в лицо, резко спросил:

— У тебя деньги водятся?

— Нет, — сказал я. — Я их все тете отдаю.

— Ну и дурак. Тебя старуха прижимает, понял? Ты ведь знаешь, куда тетка деньги прячет? Вижу, что знаешь. Да ты не стесняйся, деньги твои, кровные. — Белесые волосы Герасима и ресницы оказались почти перед самым моим носом. Он уже говорил напористо, не просто уговаривал, а приказывал: — Ты не буржуй, а пролетарий. Тебе нечего бояться за свои кровные. Принесешь полбанки, раздавим — и привет, Стешка наша.

— Нет, не хочу, — сказал я резко и отодвинулся от Герасима.

Подошла Стеша, спросила:

— Вы о чем тут, мальчики?

— Иди, иди, погуляй. Мы тут без тебя должны покалякать, — отогнал ее Герасим.

— Что, за бабу обиделся? — насмешливо спросил он меня, когда Стеша прилегла возле копны.

— Я ведь не для себя стараюсь, у Стехи сегодня день рождения, — уже шепотом сообщил Герасим и почему-то опасливо покосился на девушку. — Надо бы это дело спрыснуть, а твоя старуха за рваный рубль задавится.

— Почему это задавится? — обиделся я. — Вот пойду, скажу ей, что такой праздник, и даст сколько надо.

Герасим захохотал и протянул мне под самый нос три костлявых пальца.

— Вот такой кукиш дадут тебе твои жлобы. Попробуй-ка попроси.

Я чуть было не ударил Герасима, но сдержался и, круто повернувшись, бросил:

— Жди, скоро вернусь.

Я бежал к дому и думал, что надо проучить этого гада, ткнуть ему в нос поллитровкой. Пусть упьется, но узнает, что мы не такие… Сначала я был убежден, что тетя даст мне денег ради такого случая, но, приближаясь к дому, стал сомневаться. «Вряд ли я смогу быстро все объяснить. И потом, на водку, если бы на что-то другое… Возьму пока из своих, потом объясню», — решил я.

В дом вошел смущенный и встревоженный. Тетя готовила тюрю для кур.

— Ты чего не на покосе? — спросила она.

— Да так, забежал новые грабли взять, — соврал я.

— Хорошо, что пришел, останешься дома, — сказала она и быстро вышла на улицу с корытом, наполненным тюрей.

«Ну, смелее. Действуй. Какое же это воровство? Я просто возьму свои деньги, а потом объясню. Тетя даже не заметит, так их много в узелочке. Нет, что я? Совсем очумел? Да я же возьму всего ничего, только на пол-литра. Для дня рождения».

Я подбежал к часам и вытащил узелок с деньгами. Пачка была плотной и тяжелой. Я выдернул купюру и опустил ее за пазуху.

Послышалось шарканье валеночек. Наспех завязал узелок, положил его на прежнее место и, как ни в чем не бывало, стал прохаживаться по комнате. Вошла тетя.

— Они там и без тебя управятся, — сказала она. — Мы им платим немало.

— Нет, что вы. Там знаете сколько работы! Им без меня никак, — испуганно возразил я.

— Управятся, управятся, — твердо сказала тетя. — А тебе и здесь работы найдется. Дядя отпросился, чтобы дрова заготовить. Поможешь ему. Пока погуляй, а потом вернешься.

— Я на пруд пойду, ладно? — А сам подумал: «Побегу скорее туда, они меня там давно ждут».

Выскочил из дому и побежал. Домчался до магазина, увидел очередь, знакомые лица. Растерялся. Мне еще никогда не приходилось покупать водку. В нерешительности я потоптался на крыльце, узнал, кто последний.

Очередь подвигалась медленно, с раздражением и тревогой я отсчитывал каждую минуту. Чем дольше стоял, тем все более стыдной и никчемной казалась мне затея с поллитровкой. Утешал себя только тем, что смогу поразить Герасима нашей щедростью и подарить Стеше в день рождения конфет граммов триста или даже пятьсот.

Когда я с покупками в руках вышел из магазина, уже начало смеркаться. Надо было спешить, и я понесся что есть духу, прижимая к груди бутылку и кулек с конфетами.

На возвышении, невдалеке от молодых берез стояли еще рыхлые копешки. Все валки сена были подобраны, и ни на горушке, ни на лесных полянах, которые я обежал, не встретились мне ни Герасим, ни Стеша. «Ушли. Ну конечно… Сколько можно было ждать, уже поздно». Но чем больше я успокаивал себя, тем сильнее ожесточался. «Обманули. Какой я дурак… Мальчишка. А что теперь будет дома?» Мне хотелось зареветь от обиды и стыда. И еще оттого, что до последней минуты ждал чего-то от Стеши. Мне хотелось втоптать себя в грязь, уничтожить, оскорбить как можно резче. Я отыскивал в себе самые неприглядные стороны, и каждое открытие поражало меня черной правдой и в то же время доставляло необъяснимое удовольствие. «Так вот, значит, кто ты есть? Признавайся же. Не ври. Ты вор, ты лжец, ты хитрый и пройдошливый человек, неблагодарное животное, безвольный и жалкий тип. Так знай же все это».

Я медленно шел по лесной тропе к дому и держал в руке бутылку с водкой. Меня все больше преследовал какой-то душевный недуг. И чем ближе я подходил к дому, тем острее становилась моя непонятная болезнь и тем бессмысленнее и ничтожнее казалась бутылка водки, зажатая в руке. Я вдруг со всего маху ударил ее о ствол дерева. И когда по желтой коре сосны потекла пахучая влага, я вспомнил своего отца и то, как он разбил бутылку о дорогу, вспомнил его горькие слова, как завещание, как проклятье всяческому падению: «Лучше умри, чем станешь пьяницей, как я…»