Станислав Росовецкий - У друкарей и скоморохов

Бажен лихо запрыгнул в седло и поскакал догонять своих. Сотня торопливо втягивалась в узкую улочку, за нею верхом на палках и с палками же наперевес скакали мальчишки. Васка сообразил, что ему, в новом кунтуше, нелепо бежать среди мелюзги за казаками, остался на месте и важно помахал вослед сотне шапкой.

Вернутись к каменице, он увидел на крыльце давешнего раненого казака, Яцка. Тот сидел, привалившись спиною к точеному столбику, а у крыльца пританцовывал рослый вороной жеребец.

— Василько, — так ведь тебе кличут? Василько, привяжи свого мерина разом с моим Воронком до коновязи у дворе, за хатою… У мене под лавкою пивмешка овса, дай им поласувати… И напои, коли тоби не важко.

Через полчаса Васка нашел казака опять лежащим под епанчею и сам устроился рядом с ним на ковре. Впервые за три дня он почувствовал себя в надежном, безопасном месте и заснул, как убитый.

Разбудил его конский топот.

— Бажен вернулся! — толком не проснувшись, вылетел малый на крыльцо. Под высоким полуденным солнцем проезжали по улице конники. Запыленные, с черными от пороховой гари лицами, почти все раненые; иных, перекосившихся на седлах от боли, поддерживали товарищи. Васка увидел вдруг знакомца; это был бородатый донской казак, с которым он говорил ночью.

— Здравствуйте!

— Здорово, казак! А я думаю, кто это меня за стремя хватает, или это я снова в седле заснул… Нашел ты своего дружка?

— Так они ж… они сотнею всей вам на помощь поскакали…

— Ты гляди… А мы, там жолнеров отбивши, через Альту переехали и лесом ушли, не дались Лащу в зубы. Наших больше не встречали… Да что это ты, казак, как не стыдно тебе, вернется и твоя сотня!

Не прошло и часу, как по всему Переяславу запели войсковые трубы, ударили бубны, загудели котлы запорожцев. Яцко, за стену хватаясь, поднялся со скамьи.

— Что это, дядя Яцко?

— Гетман тепер все полки сбирает. Може, поляки на приступ пошли? Что бы я без тебя, хлопчику, робыв бы тепер? Седлай коней.

— А разве ты сможешь поехать?

— Зможу, коли треба. Поедем на стену, что за нашею сотнею. Там ещё по росписи мещане с Андреевской улицы стать повынни, так треба ж кому с людей войсковых им и указ дать.

Когда добрались они через растревоженный город до этого участка стены, разглядел Васка на забрале полтора десятка мещан с самопалами, на одном из них — богаче, наверное, — поблескивал и панцирь.

Вскарабкавшись при помощи Васки по лестнице, Яцко первым делом согнал рассевшегося на чурбане толстяка в панцире, отдышался, выглянул из-за деревянного зубца и поманил к себе Васку.

— В обозе у ляхов тихо. Ничего не второпаю… Гей, люди добрые, что в Переяслави трапилося?

Васка и себе осторожно высунул голову и с некоторым разочарованием увидел вражеский лагерь так далеко от городской стены, что если бы не темные леса за ним, то его серые земляные валы и верхушки белых палаток нелегко было бы и разглядеть. Перед лагерем чернел остовами печей посад, сожженный, согласно правилам войны, при подходе неприятеля. Предполье засеяно было озимыми.

— Оглохли вы, панове мещане, что ли?

— Кажуть, что до гетмана Тараса Федоровича перебежали два польских жолнера и поведали: «Час вже маете, гетмана корунного в обозе нема», — решившись, видимо, проглотить обиду, пробурчал мещанин в панцире.

Тонкоусый чернявый парень подошел к новоприбылым и, с почтением взирая на Яцка, затараторил. Оказалось, поляки-перебежчики, господ своих ненавидя, рассказали, что пан гетман коронный, с двумя тысячами отборных жолнеров поехал на помощь Лящу, и сейчас они штурмуют казаков, запершихся в каком-то сарае. Сперва коронный стражник с ротою своею напал на других казаков, которые в дозор ехали, но не смог сам их добыть. А вернувшись с самим гетманом коронным, тех казаков уже не нашел, зато наткнулся на других, которые, говорят, выручать тех первых шли, и теперь их вместе с паном гетманом штурмует…

— Так то ж наша сотня бьется! — выдохнул Васка.

— Вона. А може, фортеля якого ще выкинут, та й пробьются до своих оборонною рукою, — задумался Яцко. — А Тарас Федорович порешил, пока гетман коронный з Лащом наших штурмують, на обоз ворожий вдарить.

— Послал бы он лучше наших выручать, — огрызнулся малый.

— Война то штука строгая, хлопчику. Гей, добрый люди! — обратился Яцко к мещанам. — Не хоронитеся вы за зубцями тими. Ни одно ядро, ани стрела сюды не долетят! Пошлите лепше кого наймолодшего додому, нехай принесет, чим кишку обдурыть!

— Мы у домах своих перед битвою пообидалы, — ядовито ответил толстяк.

Казак качнул презрительно золотою серьгою. Тонкоусый парень повесил самопал за спину и спустился со стены.

Внизу, на предполье, выстраивались, топча озимые, цепи пеших казаков. Белели свежевыструганные древки копий, многие были с цепами на плечах, будто собрались на молотьбу, иные с косами. Гетман под бунчуком на огненно-рыжем коне восседая, распоряжался. Наконец, запищала труба, и за нею ударила в уши прочая войсковая музыка. Пехота с криком, нестройно двинулась по полю, за её цепью, не спеша, ехал гетман, в свите которого распознал Васка поджарую фигуру Дороша.

— Конники, мабуть, из тылу на ляхов вдарят, або ж в обход посланы, — морщась, проговорил Яцко, закрыл глаза и привалился к стене.

— Отчего ж наши пушки не бьют? — удивился малый.

— Пушки? С гарматами була целая гистория… Бачишь там, перед обозом, ещё землю вырытую?

— Нет, не видно мне, наше войско закрыло, — ответил Васка. Ему казалось, что пехота топчется на месте, но он благоразумно промолчал об этом.

— Отам, в передмисти спаленном, у них спочатку окопы булы, и гарматы вкопаны… — и Яцко принялся рассказывать, то и дело кривясь от боли. Наверное, его эти полчаса перед схваткою тоже томили и тяжки ему были так же, как и тем, что шли сейчас с копьями или косами по полю.

Как выяснилось, из ближних окопов жолнеры в первые дни столь жестоко из орудий палили, дорогого пороха не жалеючи, что ветхую городскую стену во многих местах порушили, и её ночами приходилось чинить. Ядра и в дворы мещанские падали. Однако в этой напасти казакам крепко помог пленный немец-капитан. Хлопцы его заставили за дело приняться, так он, бестия, казацкие пушки так расставлял, заряжал и наводил, что вражеские пушкари боялись и нос из окопа высунуть. Для береженья немец был к пушке прикованный. Хлопцы за подвиги пушкарские его освободили, только один козарлюга водил ещё день на веревке, за ногу привязанной, — и то для смеху, вечером же отвязал. Немец же, разохотившись, вызвался сам гранаты снаряжать и так ловко метал ими из мортир, что жолнеры те ближние окопы совсем покинули и армату свою оттащили…