Алексей Кейзаров - Первый разведвзвод

Видно, руки дрожали, а может, бумага такая. Первый лоскуток раскрошился, а сверточек никак не развернуть.

Зашли в Микитов дом. И хоть я первый раз был здесь, а так и не запомнил тогда, что там, внутри дома…

Осторожно развернули на столе бумажную полоску. И я, будто первоклассник, прочел по слогам: «Пальчиков Иван Максимович, г. р. 1895». Дальше был адрес. Я читал и не верил, что это «почтальон» моего деда.

— Царство ему небесное, — перекрестился дед Антип. — Добрый был человек…

Мы сняли шапки. Я бережно взял желтый листок… И будто только сейчас понял, что мой дедушка умер…

— Смотрите, — выдохнул Славка, — еще что-то написано!

На обратной стороне, будто ржавчиной, бледно нацарапано: «Микита Силивонец не предатель. Нас предал Юрас Ник…» Буквы обрывались — конец слова как раз приходился на тот лоскуток, который раскрошился. Трудно было прочесть! Не то «Ник…», не то «Пик…», не то «Пин…»

Я оглянулся, хотел спросить у Феди. Но Федя уже бежал сюда почему-то с кружкой. И тут только я заметил Микиту Силивонца. Он сидел на лавке, голова неестественно запрокинута назад. Дед Кузьма старается поправить голову, а она снова запрокидывается, черная, лохматая.

— Антип, помоги…

Они вдвоем положили его на широкий топчан. Когда дед Кузьма стал расстегивать пуговицы Микитовой рубашки, его руки дрожали. Пуговицы не поддавались. Тогда он рванул рубашку и разорвал ее до самого пояса.

— Ведро неси… — крикнул он Феде, а сам уже из кружки смачивал волосатую грудь кузнеца.

Почти полное ведро вылили на Микиту, пока он пришел в себя. Он судорожно мигнул черными глазами раз, второй. Потом очень часто замигал, будто соринка попала в глаз. И лицо постепенно принимало свое прежнее выражение.

— Вот и хорошо, — бойко проговорил дед Кузьма. — Теперь глотни-ка разок.

Мелко застучали прокуренные зубы Микиты Силивонца о край зеленой кружки. Вода расплескивалась, текла на морщинистую шею.

— Хлопцы… это правда? Или приснилось?

Глаза у Микиты стали страшными. Такие я видел только в кино.

— Правда! Вот чудак-человек. Да я всегда тебе верил, Яковлич. Вот крест, верил, — и дед Кузьма снова перекрестился.

Большие навыкате глаза Микиты вдруг метнулись в сторону, остановились на нас. Стало жутко.

— А люди? — Он даже не раскрыл рта, будто простонал.

— Что — люди?.. Всякие бывают люди, — дед Кузьма тоже взглянул на нас и глазами указал на дверь.

И пошла по деревне весть: Микита не предатель. Предатель — Юрас. А кто такой Юрас, никто не знал. Не было Юрасов в Осиновке. Деревня шумела, как улей деда Кузьмы, когда рой высыпает.

Но странно одно. Чем больше говорили, тем больше не верили. Хитрый, мол, старый Микита Сапун. Сопел-сопел, думал-думал и додумался. Знал, что хлопцы колодец будут чистить, вот и бросил туда «почтальона»…

Но откуда у него «почтальон» моего деда? Может, и правду говорят люди: каратели специально отдали. Ну, он и придумал: написал кровью. Но чья кровь? Когда написал?

Наш Михаил Михайлович уехал в Минск, в какую-то лабораторию. Там должны определить, когда была сделана запись.

Ну, а мы ходили вовсе не героями. И Микита Силивонец стал сам не свой. Вовсе замолчал. Не слышно звона наковальни, не вздыхает кузнечный мех. Микита не выходил из дому. Говорят, заболел. Лида его даже фельдшера вызывала.

Неожиданно для нас Иван Макарович развил бурную деятельность. Просто не верится, что это — наш учитель языка и литературы. Оказывается, и он был в партизанах. Да не простым партизаном, а командиром диверсионного взвода!

И сегодня на уроке он рассказывал о партизанах. О том, как они поезда подрывали, как громили фашистов. Правда, о себе мало рассказывал. Все о хлопцах. Он так и говорит: «наши хлопцы». О Миките тоже рассказывал. Храбрый был Микита. И на выдумку горазд.

Однажды вот что придумал. Был в районе начальник полиции, Марченко по фамилии. Очень уж он выслуживался перед немцами. И тогда на железнодорожном переезде партизаны оставили письмо:

«Здравствуй, многоуважаемый друг и товарищ Марченко!

Сообщаю, что мы все живы, чего и тебе тоже желаем. Одновременно сообщаю о незабываемой утрате боевого друга Володи, который погиб от рук фашистов. Прошу тебя сообщить нам фамилию предателя, который донес немцам, что мы вечером заходим в поселок Муравей. Ну, конечно, прими там нужные меры. К ногтю предателя!

А вот задание штаба. Как можно скорее составь план райцентра, укажи укрепления, численность фашистов, не забудь о секретных постах. Еще нам нужны батареи или аккумулятор к рации и приемнику. Еще одно: передай Шеверневу, чтобы он доставил мне станковый пулемет. Его я сам отремонтирую. И пусть он передаст давно обещанный немецкий автомат.

На этом переезде партизаны дали бой. И потом, будто в спешке, отступили. Одна телега с убитой лошадью осталась прямо на рельсах. На телеге лежало три вещмешка. В одном было вот это письмо.

Почерк Микиты знали в полиции. Он ведь там служил. Микиту знал и начальник полиции Марченко, и бургомистр Шевернев. И Марченко, и Шевернева немцы расстреляли, потому что факты совпали. Микита мог починить пулемет. На поселке Муравей по доносу предателя был убит партизан…

— Молодец, Микита! — шепчу я Феде.

Тот криво усмехается:

— Практику имеет. Руку набил.

Я недоумеваю.

— Не понял? Раз сделал — получилось. Вот он еще раз такое же написал, — глаза у Феди колючие. — Только нас не проведешь. Мы не маленькие!

Я молчу. Страшные догадки роятся в голове. А что, если правда. Тогда обманул немцев: ну, старался спасти свою шкуру. Предал, значит, бывших своих начальников. Но только-только полицейский Силивонец переметнулся к партизанам и уже пишет письмо своему начальству. Партизаны тоже довольны: предатели народа казнены самими же фашистами! А больше всех доволен Микита Силивонец. Теперь-то его никто не упрекнет.

Потом, когда Микита попался в лапы немцев во время разведки, то, чтобы спасти свою шкуру, он показывает место лагеря семей партизан. И, конечно же, по нему стреляют, а он цел и невредим удирает из-под расстрела. Деда моего расстреляли, а Микита удрал…

Да, Микита предатель! И как я, дурак, этого не заметил?

Я так и говорю. Без позволения вскакиваю с места и кричу на весь класс! В классе будто никого нет. Будто все оцепенели. Один Иван Макарович то нацепит очки, то снимет их и щурится близоруко.

— А я не верю, — глухо, будто за стенкой, говорит учитель.

— А я верю! — громко говорит Федя Лебедев.

И тогда класс ожил. Каждый кричит свое. Да — нет, верит — не верит.

Напрасно пробовал успокоить нас Иван Макарович. Потом он вдруг тяжело опустился на стул, обхватив руками голову. Так и сидел, не поднимая глаз. И когда в классе стало совсем тихо, проговорил, тоже будто из-за стенки!