Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва

– Но международно признанное государство не может вести переговоров со взбунтовавшимися сепаратистами. Точнее может, но только об их капитуляции.

– Ну, это уже политика. Политики развязывают войны, им их и заканчивать. А я – не политик, я солдат, – Третьяков снова усмехнулся, прищурил желтые глаза. – На мой дом, на мою землю напали, что мне остается делать? Защищать ее, защищать своих близких, свой народ. Неужели это так сложно понять? И если политики действительно хотят, чтобы ни дети, никто другой больше не гибли, нам надо договариваться. Только нам, безо всякой третьей стороны, которая извлекает собственную выгоду из нашей вражды, из крови граждан еще вчера единого государства. А позавчера – тоже одного государства, хотя и другого, но, между прочим, также международно признанного. Его разрушителей Евросоюз что-то не называл «взбунтовавшимися сепаратистами». Повторюсь, надо договариваться. Элементарная логика подсказывает, что другого выхода просто нет.

Меня сбросило со стула, как взрывной волной. Банка сгущенки отлетела в сторону, выплеснув остатки. Все это я видела краем глаза, как в замедленной съемке. Но ничего уже не имело значения. Во весь экран – лицо генерала Третьякова, такое знакомое по плакатам, газетам и телепередачам. И не только по ним, да, не только…

Длинное, немного лошадиное лицо, глаза с желтой искрой, кривоватые зубы, обнажившиеся в усмешке, довольно длинные для военного волосы – рыжие, и над виском – бесцветная белая прядь. Может быть, просто седина, генерал ведь уже не молод. Но «элементарная логика» (чуть-чуть слишком мягкое «л», немного слишком отчетливое «о») подсказывала совсем иное.

Не помню, как схватила куртку и выскочила из дома, слышала, как что-то кричала мама, но я уже не разбирала ее слов. Ослепительно холодное зимнее солнце, хрустящий снег, слишком медленный трамвай. Бастионный мостик через канал, я поскользнулась на его крутой заледенелой спине, упала, вскочила, побежала дальше. Там, вдалеке ярко-красные черепичные крыши домов Старого города, почти невидимые на солнце тонкие башни. Да и что увидишь сквозь соленые, обжигающие и моментально стынущие на щеках слезы. Я плачу? Нет, я не плачу, от ярости люди не плачут, это просто солнце режет глаза.

Гимназический парк, под ногой ломается еловая ветка, снова падаю, встаю, бегу.

– Марта, Марта, куда так спешишь? – кричит кто-то в спину.

Не откликаюсь.

Значит, все неправда, все – ложь, одна сплошная черная ложь, без просвета. Господи, как я раньше не догадалась! Зачем он водил меня в Заозерье? На каток? Как бы не так! Он говорил, что ходит в Заозерье каждый месяц. Зачем? Могли бы убить, но отвезли в Штаб. Я замерла, точнее больше не переставляла ноги, но вихрь и ледяная дорожка парка тащили меня вперед еще метров двадцать. «А пятого января штаб разбомбили. Элементарная логика подсказывает!»

Звонок на перемену еще не прозвенел. А ребят из нашего класса видно не было: кто-то гулял в парке, кто-то еще не пришел. Коридор третьего этажа был абсолютно пуст, только на подоконнике сидел Дед собственной персоной, читал книжку. Спокойный такой, невозмутимый. Будто ничего не случилось. Хотя да, у него-то как раз ничего не случилось, вот, даже заранее явился, хотя частенько опаздывал. Я подошла неслышно и только тут сообразила, что сумка с учебниками и тетрадями осталась дома. Да и зачем они мне сегодня, учебники!

Дед, видимо, все же услышал мои шаги. Оторвался от книжки, улыбнулся, потом удивленно вскинул брови – видок у меня, наверняка, был тот еще. Но спросить ничего не успел. Я ударила его кулаком – в челюсть, в нос, не знаю, рука съехала, удар получился несильным, скользящим. Дед оторопело отшатнулся, однако опять не успел ничего сказать. Сказала я:

– Так значит, «беженец из Синереченска Александр Извид». Зовут-то тебя хотя бы Александр? Элементарная логика подсказывает, что как-то иначе.

Он сразу все понял, закусил губы. И теперь ошибиться было просто невозможно: передо мной стоял Третьяков-младший, сын военного преступника, главнокомандующего сепаратистской армией РОСТ Родиона Третьякова.

– Марта, ты не думай… Меня и правда – Александр, Санька… Только давай здесь не будем об этом. Пойдем на улицу, в парк, до урока еще есть время.

Но, как оказалось через долю секунды, времени у нас уже не осталось. Потом мы несколько раз обсуждали, видел ли Черный Иосиф разыгравшуюся между нами сцену. И приходили к выводу, что нет. Да и в любом случае это уже не играло никакой роли. Как выяснилось, он давно следил за Дедом и еще в конце прошлого года нашел доказательства, что тот – сын Родиона Третьякова. И просто ждал подходящего случая. Этот январский день, когда директора Силика не было в школе и на хозяйстве находился один Помойка, показался ему вполне подходящим. И все же нет-нет да и подкатит горькая мысль, что это я выдала Деда. И себя тоже.

– Вот и попались, выродки собачьи, – негромко сказал он, схватив нас и впрямь как щенков своими железными руками.

Через минуту мы были уже заперты в глухой кладовке, в полуподвале. Кричи – не кричи, никто не услышит. Дергаться и кричать надо было раньше, когда он тащил нас вниз по лестнице. Но от неожиданности и меня, и Деда будто парализовало. И как назло, ни единого человека на этой чертовой лестнице: некому было даже поинтересоваться, что такое натворили обычно вовсе не хулиганистые семиклассники Даба и Извид.

Правда в конуре с пыльными щетками и какими-то древними инструментами мы все же попытались позвать на помощь, постучали в толстенную запертую дверь, в не менее толстые стены. Потом притихли, растянувшись на полу. В тишине и полумраке кладовки ощущение горечи и предательства вновь вернулось. И чувство это было сильнее и важнее мысли: что же теперь с нами будет. Я уткнулась носом в пыльную тряпку и заплакала.

Молчали мы довольно долго. Я тихо плакала. Первым заговорил Дед:

– Марта, ты, может, и не хочешь меня слушать. Но все же послушай, ладно? Я скажу самое главное. А верить или не верить… В общем, я скажу правду, а ты сама уже решай.

От такой наглости я даже перестала плакать:

– Правду? Ты?

– Да, я понимаю, ты сейчас думаешь, что все вокруг меня – одна сплошная ложь. Но на самом деле, это не так. Да, моя фамилия не Извид, а Третьяков, и отец мой не погиб, он – тот самый Родион Третьяков. А приехали мы с мамой не из Синереченска, а из Райана. Но все остальное правда.

– Если уж у нас сегодня день правдолюбцев, – сказала я, стараясь, чтобы голос мой был не хриплым от слез, а наполненным презрением, – так расскажи, зачем вы вообще приехали в Город?