Юлия Яковлева - Дети ворона

Люди немного расступились. Но не до того им было. Они кричали «ура!», вставая от нетерпения на цыпочки и размахивая шапками, шарфами, газетами.

Человек в шляпе, энергично работая локтями и прикрывая Шурку, выволок его из толпы.

— Ты смотри, — пробормотал он.

Вынул платок.

Пальто у Шурки спереди было забрызгано кровью.

— А ну задери голову.

Рукой в перчатке незнакомец снял с чугунной тумбы горсть снега, завернул в платок, положил Шурке на нос. С задранной головой Шурка увидел, как над толпой проплыл транспарант с усатым портретом. Где-то там, под транспарантом, сидели прославленный полярник Папанин и его команда. Вслед им несся восторженный рев.

Желтыми буквами на кумаче сияло:

Вождь и организатор всех наших побед

родной и любимый товарищ Сталин!

— Кровь вроде остановилась, — сказал человек в шляпе, проводив транспарант взглядом. — Как это тебя угораздило, герой?

Шурке стало досадно. Всё пропустил!

— Я платок верну, как было, — пробурчал он. — Мама постирает, и я отдам. Вы только дайте адрес, по которому выслать.

— Болван, — добродушно сказал человек в шляпе. — Адрес ему подавай.

Он метко пульнул окровавленный комочек платка. Тот исчез в чугунной урне.

Шурка посмотрел в лицо незнакомцу: насмешки на нем не было.

Мужчина в шляпе был похож на Таниного учителя музыки. Только не такой старый.

— Мне вот что-то зверски захотелось мороженого. Раз уж проезд полярников мы с тобой пропустили, давай хотя бы съедим в их честь эскимо, — беспечно сказал человек в шляпе. — Мороженое хочешь?

— Нет, — сказал Шурка. Вернее, он сказал: — Шутите?

— Я? Я никогда не шучу.

— Спрашиваете!

Они отошли к перекрестку проспекта с Садовой улицей. На углу, как большой желто-белый утюг, стоял двухэтажный магазин. Он остался еще с тех времен, когда страной правил царь, Ленинград назывался Петербургом, а торговали здесь купцы. Теперь никаких купцов не было. А был большой универсальный магазин для всех. По четырем сторонам его тянулась галерея с белыми полуарками. Там, под сводами, стоял мороженщик у голубого ящика на больших велосипедных колесах.

Шурка и человек в шляпе подошли.

На продавце мороженого, несмотря на март, была шапка-ушанка, а белый халат был натянут поверх ватной куртки. Как будто для него, как и его покрытого инеем товара, всегда была зима.

— Два эскимо, — сказал Шляпа.

— В честь товарища Папанина! — крикнул Шурка.

— В честь товарища Папанина угощаю бесплатно, — улыбнулся продавец, однако деньги у Шляпы взял. Поднял крышку, скрылся в облаке ледяного пара, которое вырвалось из ящика. Вынырнул. В руку Шурке ткнулась восхитительная толстая холодная палочка в серебристой бумажке.

— Пойдем сядем, жевать на ходу вредно для здоровья, — сказал Шляпа, проворно срывая обертку.

Они вошли в сквер у театра и сели на скамейку. Чугунная императрица гордо поднимала вверх скипетр и подбородок, совершенно не замечая, что на носу у нее висит огромная капля, а на голове сидит голубь. Вид у нее от этого был глупейший. Шурка захохотал.

Шляпа посмотрел вопросительно. Но Шурка только рукой махнул: долго объяснять! Да и голубь улетел.

— Ну что, нос не болит? — спросил Шляпа.

Нос болел, когда приходилось широко раскрывать рот, кусая мороженое. Но Шурка радостно мотнул головой. Чудак! Как может что-то болеть, когда ешь мороженое? Не просто мороженое — эскимо!

— Ерунда! — сказал Шурка. — И утешать меня вовсе не надо было, подумаешь! Я и сам бы ему навалял. Просто связываться было некогда…

Он быстро кусал эскимо, и от холода немело во рту.

Шляпа рассмеялся. И тут же снова стал грустным.

— Конечно, навалял бы! Просто мама и папа меня учили всегда быть за тех, кого топчет толпа, — объяснил он.

Он ел так, будто это не мороженое, а капустный суп или манная каша с комочками. Через «не хочу» — называла это мама.

Шурка даже обиделся за эскимо. Расправил обертку и сложил в карман.

— А вы знаете, что эскимо изобрели в честь советских полярников? — сказал он. — У нас во дворе его еще никто не ел!

Шляпа смотрел в сторону проспекта. Полярники уже проехали. Уже одел в чехлы свои трубы оркестр. Уже постовые милиционеры заново запустили уличное движение: зарычали автомобили, затренькали, побежали трамваи. Видимо, героев провезли слишком быстро. Толпа не хотела расходиться.

— Ты посмотри на них, — вдруг сказал Шляпа. — Далась им эта Арктика, Северный полюс… — И продолжил неожиданно: — Ни одного румяного лица. Чем гордиться? Что построили какой-то небывалый в мире ледокол? А у самих пальто в заплатах, и из дома ушли без завтрака.

Шляпа покачал головой. Мороженое таяло у него в руке.

Шурка, который уже расправился со своим эскимо, подумал: ну и тип!

— Нет, ты присмотрись, — настаивал Шляпа.

Из вежливости Шурка посмотрел. Внезапно он увидел, что лица у людей радостные, но впрямь худые, усталые, бледные. А одежда старая, унылая.

Шляпа оживился.

— Они этого полярника своего спросили, когда с льдины снимали? Может, он и не хотел с нее сниматься. Может, он на нее специально забрался, подальше от всего этого. Может, он мечтал однажды пристать к какой-нибудь маленькой симпатичной стране, где зимой пьют горячий шоколад, едят булочки с изюмом, а у барышень на муфтах иней.

Шурка посмотрел на него испуганно.

Шляпа рассмеялся.

— Шутка. Сказка про Снежную королеву. Хочешь мое эскимо? На. Бери же. — Он встал. — Бери! А то мне пора. Ну привет. — Прикоснулся пальцами к краю шляпы, чуть кивнул Шурке и пошел прочь, в сторону театра.

Шурка подумал немного. Но мороженое не желало ждать. И Шурка впился зубами в облитую шоколадом трубочку, так что зубы заболели от холода.

— Так-та-а-а-ак! — издевательски пропел над его ухом голосок. — Гуляем на Невском. Картина маслом. Всё папе расскажу.

И прищурилась в своей манере.

Таня была старше Шурки всего на два года. Ей было девять лет. Но вела она себя порой так, будто ей девятнадцать. А то и все девяносто. Иногда была обычной сестрой, с которой можно было болтать и играть. А иногда словно спохватывалась — и становилась Старшей сестрой: мерзкой и какой-то ненастоящей.

— Нечего изображать из себя взрослую, — сказал Шурка, делая вид, что нисколько не напуган этой встречей, хотя в животе похолодело, как если бы он проглотил мороженое целиком.

Папа никогда не ругал, не кричал. Тем более не драл, как, например, Вальку драла его мать — худая, вечно усталая и взвинченная женщина в старой кофте: схватит — и ну хлестать кожаным ремнем или полотенцем по чему придется — по спине, ногам, попе. Шуркина мама хваталась пальцами за виски. А папа просто смотрел. И говорил: «Шурка, как же так?» Но это было ужасно.