Марьяна Козырева - Девочка перед дверью

Вера Антоновна молча рвала обложки; она сидела, опустив голову, и была красная, как «комиссарское жаркое», и я окончательно решила, будто она заболела.

Но тут наш актив заметил меня наконец и Галя Лихацкая закричала:

— А ты свои уже сорвала?! Рви скорей!

— Вы что, с ума сошли? — спросила я.

— Давай скорей свои тетрадки! — закричала Галя.

— Не дам…

Галя сощурилась.

— Ты, что ли, за троцкистов, да? — спросила она меня.

— При чем здесь троцкисты? — спросила я обалдело.

Вера Антоновна сказала спокойно:

— Вика, дай свои тетрадки.

И тогда я заплакала. Саша Грищенко сказала:

— Она же болела. Она же ничего не знает.

И весь класс принялся мне объяснять, что, оказывается, враги народа с троцкистами сделали специально эти обложки, чтобы всех обмануть, потому что сначала кажется, будто это обыкновенная картинка, а на самом деле там написано знаешь что?! «Да здравствует Троцкий!» И главное, они так хитро это написали, что сто лет смотри — и все равно не догадаешься, что там такое написано. И только одна девочка в одном городе догадалась и всем показала. Теперь эти обложки по всему Советскому Союзу рвут, и мы тоже рвем, а девочке той в Кремле дадут орден!

И они принялись показывать мне, как спрятана эта самая надпись, и я сказала, что да — вижу. Хотя если по-честному, то я ни черта не видела! Я только поняла, что стремя Вещего Олега на самом деле не просто стремя, а буква «Д» (видимо, от слова «Да здравствует»).

И я подумала после этого, что вот до сих пор я так и не могла понять, чем эти самые троцкисты и враги народа занимаются и почему с ними надо бороться, но теперь я и сама вижу, какие они жуткие сволочи. Я говорю — я б их прямо убила…

Из Ростова позвонили, что к нам в Верблюд выехала испанская делегация из города Барселоны.

Директор вызвал моего папу и велел, чтобы на всякий случай он приготовился, если будет надо переводить им. Папа поморщился и сказал, что испанский он знает постольку-поскольку. Но директор ответил, что поскольку-постольку — это тоже дай бог…

А нашему классу велели, чтоб мы готовили свой спектакль «Не забудь о братьях» — показывать его испанцам.

Но оказалось, что переводчик у испанцев есть свой. Поэтому мама и папа просто пошли в зрительный зал и сели на самый верх, откуда у нас в институтском актовом зале все очень хорошо видно. Я села с ними, потому что мы должны были выступать только после торжественной части.

Сцена у нас в институте маленькая, но очень красивая, выкрашенная масляной краской под мрамор. А сейчас там еще повесили флаги — наш и испанский — и поставили стол с красной скатертью и стулья. И на сцену выкатилось столько начальства, что непонятно стало, куда же сядут испанцы.

Потом встал директор — торжественный, в синем костюме, с галстуком, бритый — и предложил всем похлопать и поприветствовать. И на сцену вышли испанцы. Их разместили все-таки. Только Хмырю-С-Бидончиком пришлось сесть сбоку.

Я стала разглядывать испанцев и решила, что это какое-то надувательство, что испанцы — невсамделишные. Потому что хотя кудлатые и черные они были почти как наша Саша, но одеты они были почему-то не по-испански, а в украинские рубашки со шнурочками.

Но тут под барабанную дробь вышли все наши воображули из третьего «а» — и Женька Марголин, брат нашей Ирочки, и Инна Дьяченко — и преподнесли испанцам цветы, а Инка прокричала речь: «Мы — советская молодежь! приветствуем! героических защитников города Барселона!!!» А после этого надела на испанцев красные галстуки. И тогда я сообразила, что испанцы настоящие, а просто в рубашки эти их всех нарядили где-нибудь еще раньше, до Верблюда.

А потом испанцы тоже стали говорить речи и ихняя переводчица стала переводить. И тут моя мама ахнула и схватила меня за руку.

«Боже мой! — сказала мама. — Это же Нюта!»

Про Нюту я знала. Нюта была мамина подруга еще со Стаюнинской гимназии. (Стаюнинская гимназия — это так называлась школа, где раньше училась моя мама.)

И мама всегда говорила: «Вот когда мы с Нютой…» И всегда получалось, что они с Нютой были порядочные хулиганки.

Но в это время захлопали и наша Ирочка стала делать мне знаки, чтобы я спускалась вниз: пора было мазаться в коричневую краску, потому что уже начинался перерыв.

Мама пошла вниз со мной тоже. Когда мы подошли к самой сцене, то даже и я уже узнала Нюту, хотя она была уже совсем седая, а у мамы на фотографии обе были еще почти девочки; они сидели на корточках и кормили голубей, а сзади них был столб, на столбе — лев с крыльями и с книжкой и красивый-прекрасивый дворец, и обе они были веселые и нарядные, в белых платьях и с косами…

Но тут Ира взяла меня за руку и увела. Я только увидела, как Нюта смотрит на мою маму и медленно покрывается красными пятнами, а мама смеется и глаза ее светятся.

Потом мы играли и говорили, что нам положено, а испанцы хлопали, и благодарили нас, и смеялись, хотя я так думаю, что они не поняли ничего, потому что Нюта ничего им почти не переводила. Она сидела прямая и строгая, вежливо улыбалась и молчала.

Как только спектакль кончился, я убежала к папе и маме, но оказалось, что мама уже ушла. Я подумала, что она пошла в поселковый — купить вкусного к ужину. Но когда мы с папой вернулись домой, мама сидела на диване и переводила своих «Ученых женщин». А когда я спросила, позвала ли она к нам Нюту, мама, не отрываясь от тетрадок, сказала, что это оказалась не Нюта, а совершенно незнакомая женщина.

— Она только издали похожа на Нюту. Скорее всего я обозналась. И дай мне немножко позаниматься…

— Но как же так?.. — начала я.

Но по маминому лицу я поняла, что лучше к ней сию минуту не приставать.

— Чушь какая-то, — говорит мой папа. — Землянику-то они зачем скосили? Дьяченко же все-таки агроном.

— Агроном-то… агроном, — повторяет Вовкин отец. — А ну как она отравленная?

И непонятно, серьезно он или смеется.

— Да вообще: что теперь толковать! И канаву вчера уже вырыли, и проволокой огородили.

— Бред какой-то, — говорит моя мама.

И они умолкают. Только ложечка звенит о стакан.

— Наталья моя считает… — Это снова говорит Вовин отец, и голос у него усталый-усталый. — Наталья считает — раз мы соседи, знаем старика дольше других, стало быть, обязаны вмешаться. Наверняка это ошибка, и надо, чтоб разобрались… Валерия, кстати, тоже твердит, будто там разберутся. «Только вы, — говорит, — с матерью чересчур доверчивы. Он явно не наш человек, и вся его деятельность вполне могла лить воду на мельницу врага… Хотя все эти цветочки и весьма трогательны…» Вот так-то. Ну, а вмешаться… Что проку? Я — хирург. Кому-то надо работать? Ведь эта дурища всех тут зарежет без меня, флегмону вскрывает — сепсис делает… А потом, что я скажу? «Отпустите его, он хороший человек, я его знаю…» Так? А что я знаю? Ну а как Валька моя в какой-то мере права? Вот говорят, он — скрытый баптист. А вы уверены, что это не так? Но только если уж этот человек — враг?! — Вовкин отец теперь уже почти кричит.