Марьяна Козырева - Синие горы на горизонте

— Ну, вот видишь, видишь?! — закричала я радостно. — Я же говорила, что все кончится хорошо!

— Кто этот Карим? — спросил папа.

— Помощник дедушки Юсуфа. Помнишь, он тогда еще самсу приносил, когда ты приехал?

— A-а… Черт! — вдруг закричал в отчаянии папа, бегая по комнате. — Витька! Хоть бы одну закрутку, ну неужели нигде ничего?! Ванна какая-то проклятая, а не сельсовет!..

И словно в подтверждение этой его характеристики, не постучав, мокрая, точно русалка, со съехавшей на затылок шалью, в комнату влетела Гюльджан (которая, вообще-то, с новогоднего вечера не заходила в нашу комнату ни разу) и, обхватив Мурада за плечи, без единого слова стала целовать его, обливая новой порцией дождя и слез. Но кажется, это было самое умное из того, что можно было сделать в эту минуту. Самое нужное для всех нас. Хотя я все еще как дура твердила, топая ногой:

— Вот увидите! Ее вернут, вот увидите! Завтра же…

— Гюльджан-апа, дорогая коллега! — смеясь сквозь слезы, крикнул папа. — Не разводите сырость! Ее и без того предостаточно!

И Гюльджан вытерла шалью ресницы, шмыгнула носом и даже улыбнулась, точно среди ненастья проглянуло солнышко, и стало на минуту светло…

И в тот же самый миг вдруг нечеловеческий вой, или визг, или все это вместе зараз донесся до нашего слуха.

Этот вопль прорвал все: дождь, расстояние, тонкие стены дома… И было непонятно, откуда он доносится. Вой не прекращался. Было ясно, что так кричать человеческое существо не может…

Я помню, как еще до войны — мы жили в станице, на даче, — у наших хозяев вырвалась и бегала по двору недорезанная свинья. Это было так страшно, что я тогда сомлела и меня унесли в комнаты.

Но сейчас было еще страшнее, потому что все-таки это кричал человек.

Гюльджан замерла, полуоткрыв рот. И вдруг одновременно с выбежавшей из своей комнаты, перепуганной спросонок Тамаркой они взглянули друг на друга, и обе разом в ужасе ахнули:

— Юнусовы дерутся!..

…Время ползло, а я все так же сидела в углу дивана, потому что, уходя, папа запер меня на замок.

Было тихо. Только за стенкой все еще всхлипывала Гюльджан, а Каюмов ходил по комнате и что-то холодно ей выговаривал.

Я завернулась в одеяло и заткнула уши, чтобы не слышать их. Дождь по-прежнему стучал по столу и булькал, стекая на пол, но уже реже.

Потом послышались папины шаги. Папа вошел и сказал, что Эва Абрамовна наложила Акбару швы. Рана нехорошая — в живот. Но похоже, что не смертельно. Хотя потеря крови большая, так что…

— А Мумед? — спросила я.

— А Мумед твой целехонек, — ответил папа. — Только что уснул.

— Как уснул?.. — не поняла я.

— Так и уснул — в чайхане. Устал.

— Устал? — повторила я тупо.

— Конечно. А ты как полагаешь?

— Папа… Но его не арестуют? — спросила я.

— Не знаю, Витася. Боюсь, что он уже арестован.

— Но ты же сказал — в чайхане?..

— Связанный уснул. И успокойся. Никто ему ничего плохого не сделал. Даже одеялом укрыли. Не смотри так, Витек. Может быть, все и обойдется. На вот, поешь урюку и спи. Чайханщик прислал.

Утром я проснулась — дождь кончился. Тамара подметала коридорчик и, когда я вышла, сказала, что вот только сейчас председателя увели.

Я выбежала и увидела — там, где дорога шла на подъем, — двух конных милиционеров и очень бодро шагающего между ними Мумеда Юнусовича. Руки у него не были связаны, и я стала уверять себя, что все-таки, может быть, папа и прав и все еще кончится хорошо. Я было попыталась бежать за ними, но глина под ногами была размокшая, я сразу же увязла и поняла, что мне не догнать его.

Дождь снова начал накрапывать. Потом перестал. Я стояла и смотрела вслед до тех пор, пока они не исчезли из виду. И тогда я повернулась и пошла к Саадат.

…Сын Саадат — толстый, оплывший мужчина с сонно-отрешенным лицом наркомана молча взял у нее из рук узел, а потом тот, который несла я, положил их на дно лодки, протянул ей руку, и Саадат отплыла, улыбаясь мне сквозь слезы из-под снежно-белого своего платка.

Канал был тихий, прямой и черный, серебристые ветки джидовника свисали в него, и лодка скользила по беззвучной черной воде, точно ладья Харона.

Сын Саадат-апы служил смотрителем на канале, и она переселялась в его семью жить, потому что Мумед Юнусович уже был осужден и отправлен на фронт, в штрафную роту.

Автабачекского сельсовета больше не было. Теперь это был Пахтаабад. На дверях китобханы и сельсовета висел замок. Тот самый, амбарный, который еще при Тамарке украшал мой шкаф с книгами.

Акбара вылечили. И теперь он уже сам совместно с Абуталибом и другими шакалами подхихикивал белому, как недопеченная булка, новому властителю Автабачека. А математик Саид Алиев сладостным голосом пел им изумительные свои песни.

Я теперь работала в поле. Выполнить норму мне так и не удавалось. Но это было и не важно, потому что хотя дед Юсуф и починил тандыры и что-то в них пек, но все это куда-то девалось и хлеба не выдавали уже давно. Но в поле все-таки какую-то баланду варили, а по ночам, прежде чем лечь, я шастала по чужим огородам и садам, и папа ни разу не спросил меня, откуда я это приношу. Однажды, когда шел дождь и я поэтому была дома, он попросил меня отнести Каюмову в школу листок с отчетом. В школе сейчас ничего не делалось, кроме отчетов. Я пошла. По рассеянности я забыла постучаться к директору и, войдя, увидела между окном и тумбой стола гору лепешек. Часть из них, та, которая была снизу и ближе к моим ногам, была уже заплесневелая. Каюмов вспыхнул. Я повернулась и вышла из кабинета. Он вышел следом за мной.

«Чего тебе?» — спросил он.

Я молча сунула ему бумагу и выскочила вон, чтобы не видеть нашего прекрасного, как юный принц, директора среди груд наворованного им у школьников хлеба.

— Папа, — сказала я вечером, — уедем отсюда. Немцев уже гонят. Поедем домой.

— Во-первых, гонят, но еще не прогнали, — ответил папа. — А во-вторых, на кель шиши мы с тобой уедем? Ты усвой… Ты знаешь, кто мы? Мы — нищие.

Он лежал на диване и курил. Он теперь так почти все время лежал. И даже ничего не читал.

— Мы… кто? — спросила я обалдело.

— То, что ты слышала.

Я похолодела.

— Кто тебе это сказал? Это тебе Каюмов сказал, да?!

— А что, разве он не прав? — усмехнулся папа.

Я стояла и глядела на него, не зная, что ему ответить. И вот тут меня наконец пробрал страх. С самого того утра, как увели Мумеда Юнусовича, и до этой минуты я жила точно зажмурившись, и это мне помогало. Но теперь страх все-таки нашел ко мне дорогу, и я увидела все таким, как оно есть.

Молчаливых сборщиц в очереди к нагло оглядывающему нас мордатому весовщику с простреленной левой рукой.