Тамара Холостова - Девочка перед дверью. Синие горы на горизонте

Солнце и работа припекают уже третий день. Каждый вечер я, еле живая, доползаю до дивана, закрываю глаза и сразу же все звуки и голоса прошедшего дня начинают переплетаться в моей одурелой голове, складываясь в какую-то странную и стройную симфонию.

Стрекот сестер Мансуровых, мягкое контральто Гюльджан, хохот мираба. Хрумкает Акбарова лошадь, рокочет насмешливый бас Мумеда Юнусовича… Сладостная, как этот синий день, песня несется над полем. Учитель Саид Алиев с дутаром в руках, закрыв глаза, раскачивается в трансе, как лоза под ветром, и песня без конца и начала льется из его горла. И тут же на фоне песни сердито кричит докторша, пытаясь втолковать Сайдулле-ате и Акбару, чтобы те не разрешали козообразной дочке Сайдуллы подымать казан, потому что она только неделю назад прооперирована… Но никто, кажется, не понимает ее. Сайдулла ласково кивает ей и произносит что-то длинное, из чего я разбираю лишь отдельные слова: «якши дохтур», затем почему-то «Сталинград», а остальное от меня ускользает. Но я вижу, что Акбар от его слов шарахается в сторону и спешит отъехать подальше. А докторша, так и не сумев ничего объяснить, машет рукой и уходит.

Все это всплывает у меня в мозгу где-то на грани яви и сна, а потом я засыпаю и не вижу и не слышу уже ничего…

А наутро снова иду в поле и опять устаю до одури. Но к полному своему изумлению, с какого-то момента вдруг обнаруживаю, что слова доселе почти неизвестного мне языка теперь стали почему-то абсолютно понятны.

И уже с неподдельным интересом я прислушиваюсь к гвалту возле сушилки, вспыхнувшему из-за предложения Мумеда Юнусовича считать общим сбор этих трех авральных дней. Лучшие сборщицы сестры Мансуровы вначале бурно протестуют. Но галантный Мумед лихо отваливает каждой по комплименту, и девочки, конечно, тают. После чего для закрепления одержанной победы председатель (под перепуганный визг Гюльджан) зашвыривает одного из первоклашек на гору хлопка и громогласно объявляет: «Майли, уртокляр! Мона беринчи передовик!» [4] Ладно, товарищи! Вот главный передовик! (узб.)

«Беринчи передовик» счастливо кувыркается где-то в поднебесье, а младшая Мансурова вдруг фыркает и, выхватив из-под мышки у деда его неприкосновенную амбарную книгу, пускается в пляс, колотя в нее, как в бубен.

А еще через неделю после этого дня я поймала себя на том, что, задумавшись, нечаянно заговорила с собой по-узбекски.

Запах снега. Черная ветка карагача в проеме двери и высокие библейские старцы, на котурнах входящие ко мне в китобхану, — вот первое, что встает перед глазами, когда я вспоминаю тот год.

Теперь, когда я обрела язык, у меня появилось дело: я читаю старикам газеты. Стариков интересует, конечно, каждого лишь одно-единственное место «фронт-да» — «на фронте» — то самое, где сейчас воюют их дети. И, уже зная — частью от них, частью от Мумеда Юнусовича, — кого из бабаев какой именно участок фронта волнует, я без зазрения совести принялась устраивать временные затишья на самых, казалось бы, горячих местах боевых действий.

Медленно ползет декабрь. В Сталинграде вовсю уже идет наступление армии Чуйкова, но здесь, в Автабачеке, все эти названия; Тракторный-си, Метиз-дан, Понтон-дан — производят впечатление чего-то странно-тягучего, точно в замедленной съемке. Тоже самое и со сводками по радио, которые передают каждый час вперемежку с песнями Тамары Ханум и народной узбекской музыкой.

А вокруг Ленинграда по-прежнему кольцо блокады, а на Северном Кавказе — немцы, и понять, что ход войны уже переломился, отсюда непросто.

Старики печально кивают, берут газету в руки, пытаясь из невнятного им русского шрифта высосать то, чего не хватает им из моих туманно-оптимистических реляций. Если Юнусов у себя, они идут к нему, что-то с ним обсуждают, пьют чай, греются — в сельсовете топится печка. А председатель, краем уха слышавший мою брехню, авторитетно подтверждает ее, а порой даже и добавляет от себя еще какую-то подробность, на которую мне уже фантазии не хватает. Я же после ухода моих старцев неизменно обнаруживаю у себя на столе деликатно сунутую куда-нибудь под журнал косицу вяленой дыни или пару яблок.

Почти ежедневно забегает Мурад. Книг он по-прежнему не берет (даже «Гиперболоидом инженера Гарина» я так и не сумела его соблазнить), зато очень любит каждый раз по-новому расставлять книжки. То — по алфавиту, но тогда путаются русскоязычные с латиноязычными и арабскими; и от этого мы с ним быстро отказались. То — просто по цвету обложек или по росту. Я ему не мешаю: все равно их никто не берет. Мумед Юнусович, заставая у меня Мурада, делает зверскую рожу, рычит: «А!!! Сычас зарэжу!..» — и убегает к себе, стукнув Мурада по затылку.

Иногда налетают девицы — обязательно стайкой. Вначале я с упоением выкладывала перед ними заранее настриженные мной чистые формуляры, но вскоре остыла, так как девицы, хихикая и прикрываясь косами, каждый раз интересуются одной и той же книжицей, разумеется, все той же трепаной «Хатынчи физиологик». Читать они ее тоже, как выяснилось, не собираются, а привлекают их там три фотографии, помещенные в тексте: девочки, девушки и женщины в натуральном виде, естественно (и, кстати, очень миленькие).

Сайдулла-ата однажды за этим разглядыванием застукал своих зеленобровых внучек. Долго орал на них, как лихой ямщик, намотав на руку косички всей тройки, а затем посоветовал мне, раз уж я так трясусь над фондом китобханы и не хочу сжечь богомерзкую книжицу в Мумедовой печке, по крайней мере запрятать ее вниз, под газеты. Каковому мудрому совету я не без удовольствия и последовала.

Сам Сайдулла-ата почти ежедневно заходит к председателю. Как я уже к этому времени разобралась, «Умиленный-Убеленный-Усугубленный и прочее» старик, как я его про себя прозвала (цитата из чьей-то пародии на эйзенштейновского «Александра Невского»), и есть фактический руководитель колхоза Ахунбабаева, а Акбар Юнусов распоряжается в нем не более английского короля.

Являясь в сельсовет, Сайдулла-ата неизменно останавливается у моего шкафа, аккуратно возвращает завернутую в газетку книгу и, вздев на нос очки, подолгу отыскивает себе что-нибудь новенькое (а точнее, старенькое, потому что уже почти все интересующее его берет по второму кругу).

Но, непонятно почему, мне теперь всегда не по себе от благостного его присутствия. Несмотря на все ласковые кивки, бесконечные «рахматы», «якши кыз» и прочие знаки благоволения. Если Сайдулла-ата приходит во время чтения, я почти всегда либо умолкаю, либо перехожу на сухое изложение фактов, уже ничего от себя не добавляя. А он останавливается возле нас или включает радио (если оно работает) и тоже внимательно его слушает, так же неопределенно-умиленно кивая репродуктору, как до этого кивал мне.