Николай Павлов - Алёша Карпов

Один за другим жали в темноте руку Ершова Шапочкин, Маркин, Нестер. Его провели в домик с маленьким палисадником, переодели, а через час, когда из-за леса выкатилось солнце, и в тюрьме поднялся переполох, Ершов вместе с Шапочкиным уже пробирались сосновым бором все дальше и дальше от мечущихся по городу жандармов и полицейских сыщиков.

Прибывшему в тюрьму начальству показывали найденную около тюремной стены веревочную лестницу, нарочно подброшенную туда Нестером, чтобы сбить с толку тюремщиков. Жандармы допрашивали ассенизаторов, но те делали удивленные лица, качали головами и сердито заявляли, что у них есть свое дело и им некогда работать за тюремных бездельников.

Нога у Алеши совсем зажила. Распрощавшись с семьей Кузьмы Прохоровича и вновь приобретенными друзьями, мать с сыном осенним утром зашагали домой.

Через день, когда до дома оставалось двадцать верст, резко изменилась погода. С севера подул холодный ветер, небо покрылось серыми неприветливыми тучами. По земле запрыгали сухие листья осины. Кувыркаясь, покатился курай, глухо, по-осеннему зашумел лес.

Мать подняла Алешу на рассвете. Тревожно поглядывая в окно, сказала:

— На улице, Алеша, холодно. Но нам все равно задерживаться нельзя. Сегодня во что бы то ни стало надо дойти до дома.

Мальчику очень не хотелось выходить на холод, но он ничего не сказал, взял свой узелок и, опираясь на березовую палочку, первым пошел во двор.

Натянутые на Алешу две рубахи, двое пар штанов и подаренный Володей не по голове большой картуз тепла не сохраняли. Мать была одета не лучше.

Пока шли селом, было еще терпимо, но в поле, где вольно гулял ветер, у Алеши громко застучали зубы. Хорошо еще, что ветер дул в спину, а не в лицо.

Подгоняемые холодными порывами ветра, они постепенно ускоряли шаг, потом побежали. Впереди Алеша, за ним мать. Она старалась защитить сына от ветра своим телом.

Начала падать снежная крупа, она резала босые ноги, секла лицо. Все тело мальчика закоченело. Слезы катились из глаз.

— Вот дойдем, сынок, до Калиновки, там остановимся, пообедаем и отогреемся, — успокаивала мать.

— А до Калиновки, мама, еще далеко? — продолжая плакать, спрашивал Алеша.

— Нет, сынок, недалеко. Скоро дойдем, — стараясь улыбнуться, торопливо отвечала Марья.

Но мальчику пришлось еще не раз спрашивать, далеко ли до Калиновки.

Когда добрались, наконец, до Калиновки, где жил дальний родственник, Алеша ни за что не хотел выходить больше на улицу и на все уговоры матери тоскливо твердил:

— Не хочу! Не пойду! Иди ты сама, а я останусь здесь!

— Да с кем же ты здесь жить будешь? — спрашивала мать.

— Здесь тепло. Буду жить один.

— Ну, а кто тебя кормить будет?

— Меня кормить не надо, я сам буду есть. Здесь тепло, — как мог, защищался Алеша.

После долгих и бесполезных уговоров мать решила вытащить его на улицу силой.

Алеша заплакал, схватил хозяина за рубаху.

— Дяденька! Дяденька, там холодно, я у вас поживу, — вздрагивая всем телом, просил Алеша.

— Обожди, Маша. Парню в самом деле холодно, — не вытерпел хозяин.

— Конечно, холодно, — с робкой надеждой на помощь родственника ответила Марья. — Но что же делать? Надо же как-то добираться до дома.

Хозяин постоял посреди избы, почесал бороду, нерешительно кашлянул и еще более нерешительно ответил:

— Обмундировать бы надо парня, вот что!

— Надо бы, да нечем. Может быть, вы, дядя Митрий, чем поможете, мы бы вернули, — еще более робко попросила Марья.

— Вот я и кумекаю, как это можно сделать. Жалко парня-то, маленький еще, замерзнет. А мне охота на свадьбе погулять.

Посоветовавшись с женой, он полез на чердак.

Через полчаса на ногах у Алеши были опорки от старых валенок, а сам он был обернут в истрепанный армяк. Алеша бодро вышел на улицу и, неуклюже двигая большими опорками, смело зашагал вперед.

Теперь от холода больше страдала мать. Лицо, руки и ноги ее посинели и опухли. Вздрагивая, Марья стучала зубами и незаметно для Алеши то и дело смахивала с глаз слезы.

Она простудилась и целый месяц болела воспалением легких.

Когда Марья стала поправляться, она с большой охотой рассказала своей свекрови о городской жизни, о тюрьме и ее обитателях, о семье Луганских.

— Это такие люди, такие люди, — с восторгом говорила Марья, — каких у нас с огнем не сыщешь.

— А дядя Федор плохой, — отозвался с печи Алеша. — Дядя Володя хороший, а он плохой.

— Чем же он плох? — спросила бабушка.

— Дедушка Кузьма говорил мне, что дядя Федор меньшевик, за буржуев, а дядя Володя за нас, — высунув из-за трубы голову, ответил Алеша.

— Ну ладно, сиди там, — махнула рукой Марья, — не гоже тебе в такие дела соваться, нос еще не дорос, — и, обращаясь к свекрови, продолжала: — Не по-нашенски живут, бедному человеку готовы последнюю рубашку отдать, добрые такие все, приветливые. Другие небось нашего брата посторонились бы, погнушались. Недоумки, дескать, и все такое, а они насупротив обо всем любопытствуют, все разузнают, как да что, и советы тут же дают, зависти у них али скрытности как будто и не бывало вовсе. Обман да мошенничество больше всего не любят, богачей и буржуев кровососами считают. Особенно тюремные. Послушала бы ты, как они царя и господ да попов клянут.

Старуха не вытерпела, укоризненно покачала головой, вздохнула.

— Грех, Маша, царя-то ругать, — сказала она, растягивая каждое слово, — ой, грех. Он помазанник божий. Мы его любить должны, а попы — его верные слуги, наши наставители. Сроду так было, так и останется.

По исхудавшему лицу Марьи пробежала тень. Она рывком распахнула старый мужнин зипун, как будто бы он больно давил ее и, повернув голову в сторону Елены, с сердцем сказала:

— Любить, говоришь, его надо? Любить, а за что? Над этим ты подумала? Люби, хоть до седьмого пота, а толку что, он-то нас больно любит… Не мы ли живем по его царской милости, как проклятые. Ни дня, ни ночи покоя не знаем, спина от натуги ломится, невмоготу уж, а все нищие. Детишки вот, и те как оборвыши голы-голешеньки, сухой кусок гложут, водичкой прихлебывают, родители, видишь ли, у них недоумки и лентяи, детей своих прокормить не могут. Зато слуги верные день ото дня, как свиньи, жиреют, на дармовщине да на грабеже веки-вечные околачиваются, как пауки сосут нас, и все это по его царской милости делается.

Слушая Марью, старуха, как угорелая, металась по избе, то и дело крестилась, приглушенно стонала. Ей казалось, что в семью пришла непоправимая беда. Наконец она остановилась посреди избы и взволнованно заговорила:

— Полно! Полно, Маша, бога гневить. Зачем ты сама на свою голову беду кличешь. Вот помяни мое слово, не простит он тебе хулу-то эту. Одумайся, пока не поздно. Ты ведь не только себя, но и семью всю погубишь. — Старуха несколько раз перекрестилась, прошептала «Отче наш» и со слезами продолжала: — Не пойму, не пойму, что с тобой, Маша, случилось. После города ты совсем другой стала. Так, не ровен час, и рехнуться можно. — И помолчав, продолжала: — Вижу, тяжко тебе. Сходи-ка к батюшке на исповедь, покайся, вот оно и полегчает.