Дэвид Алмонд - Огнеглотатели

— Твои родители хорошо читают? — спрашивает.

Мне в ответ захотелось схватить хлыст и броситься на него. Меня затрясло от горя и гнева. В окно я увидел, что из-за автомобильной парковки на нас смотрит мисс Бют — голова наклонена набок, подбородок подперт ладонью. Грейс накрыл записку промокашкой, потом положил в конверт.

— У тебя есть последняя возможность извиниться, — говорит.

Губы мои не раскрылись. Я взял записку и попятился прочь из кабинета, в коридор. Промчался по школе.

Ученики высовывались из классов. Я видел, как учителя пытаются их обуздать, вернуть к работе. Слышал вопли. Представлял себе их слова: не смотрите. Не берите с него пример. Сами видите, что бывает с теми, кто погряз в грехах. Я выскочил на улицу и ощутил такую свободу, такой триумф. Потер руки, и боль быстро унялась. В голове точно вихрь крутился. Я станцевал во дворе какой-то буйный танец, а потом выскочил со школьной территории в студеный октябрьский день. Я бежал домой той же дорогой, которой ездил на автобусе, — сперва по тротуарам, потом по обочине, потом через заросли берез, сосен и боярышника вдоль дороги. В небе так и кружили жаворонки и чайки. Я пел сам для себя, будто какая-то безумная птица, — свистел, ухал, размахивал руками. Я чувствовал запах моря, слышал море, видел вдали вышку маяка. Все вокруг блестело под низким солнцем: скошенные поля, коричневая земля, полыхающие листья, — а небо было льдисто-голубым. Я мчался сквозь темные тени, вылетал под ослепительный свет. И орал в восторге:

— Свобода! Свобода! Уничтожь ракеты! Спаси мир! Спаси моего папу!

Мне казалось, что так можно бежать весь день, даже всю жизнь. Я промчался мимо «Крысы», почты, раскиданных домишек, и дальше по дороге к берегу и к морю, и притормозил только совсем рядом с домом. Побрел по песку. Отворил калитку. Дышу глубоко. Вздрагиваю. Что они скажут — ведь на меня возлагались такие большие надежды. Вхожу. Никого. Пустота.

Огонь угасает в камине. Холодный чайник. Вижу второпях нацарапанную записку:

«Уехали в больницу. Скоро вернемся. Целую, мама». Я сорвал с себя форму. Натянул старые одежки. Пробормотал что-то Марии и Бернадетте. Вогнал иголку между большим и указательным пальцем.

— Ну пожалуйста! — прошептал. — Нет! Нет, чтоб тебя!

Потом успокоился. Уставился в окно. На берегу Джозеф разжигал костер. Грудь голая. Дальше к югу, примерно в полумиле, Спинки собирали в воде уголь. В тележке я увидел силуэт танцующей Айлсы. Лош, Йэк и мистер Спинк взмахивали тяжелыми лопатами. Их озаряло закатное солнце, вокруг серебром поблескивало море. К северу из дюн в предвечерний воздух поднимался дым костерка Макналти. А небо над нами было пустым — только птицы и облака.

Я спустился вниз. Сделал на их листке приписку: «Ушел к морю. Целую, Б.»

— Джозеф! — окликаю, а он не слышит.

Согнулся чуть не пополам, на голые плечи взвалил здоровенные поленья. Тащит их в сторону от меня, к огромной куче у самой воды.

— Джозеф! — ору.

Тут-то он и обернулся. Бросил поленья, расхохотался, кинулся ко мне:

— Бобби Бернс! Ты тут откуда в такое время? Переставляю ноги по песку — так не терпится ему сказать:

— Меня из школы выперли, Джозеф.

— Тебя? Бобби Бернса?

— Меня, Джозеф, и обратно, скорее всего, не возьмут!

У него от изумления аж глаза расширились.

— А чего ты натворил, Бобби?

— Да… чего только не!

Он подошел, взял мое лицо в ладони.

— А как же университет и вся эта хрень? — говорит. — Как же твое будущее?

— Какое будущее, Джозеф?

Тут он прошептал: «Смотри!» — повернулся, и я увидел, что дракон его закрашен полностью. Там, где вошли иголки, все еще выступала кровь. Под яркой зеленью, золотом и пурпуром тела зверюги был сплошной синяк. Кровоподтеки, волдыри. Когти вцепились Джозефу в бока, хвост хлестал где-то под его льдисто-голубыми джинсами. Из разверстой пасти вырывался огонь, опалял ему загривок, тянулся к горлу, уходил под волосы. Дракон казался частью его тела, будто вырастал из него.

— Офигенно красиво, да? — говорит.

Я протянул руку, дотронулся слегка и почувствовал, какая у него мягкая кожа, какая нежная.

— Больно было — жуть! — говорит.

Под рукой у меня отслоилась крошечная частичка.

— Его полагалось бы завязать, — говорит. — Держать в чистоте. Да какого черта?

Снова повернулся ко мне.

— Очень красиво, — говорю.

— Папа мне вчера сунул в руку пачку денег. Валяй, говорит. Пусть тебе разом доделают эту штуковину. Какой теперь смысл откладывать-то? Сколько часов провозились! А теперь вот костер готовлю. Весь день этим занимался. Будет самый большой в мире. — И как раскинет руки во все небо, чтобы показать какой. — В этом году дня Гая Фокса дожидаться не станем. Пораньше его запалим, да?

— Угу!

Он как расхохочется.

— Они же тут нас разнесут, так что не будет никакого дня Гая Фокса! Подсобишь, Бобби?

— Угу, — говорю.

И мы пошли по берегу и вокруг искать, что горит. Вытаскивали из куч прибрежного мусора бревна, засохшие водоросли, ящики из-под рыбы, автомобильные покрышки. На песке валялись штакетины и калитки — остатки исчезнувших садов. Мы выволакивали из-под сосен обломавшиеся ветки. Пошли к старым хижинам. Набрали там потолочных балок, сломанных кресел, половиц, дверей: тащили все старое, все обветшавшее. Из-за песчаного холма поднимался дымок Макналти. Мы немного постояли посмотрели, но не пошли туда.

— Мне он во сне приснился, — говорит Джозеф. — Приснилось, что я сунул руку в огонь и ничего не чувствую, будто я — это он.

Склонил голову набок и мощно выдохнул — будто в горле у него бушевало пламя.

— Хочу у него поучиться, — говорит. — Быть строителем — это я в гробу видел! — Расхохотался. — Хочу быть огнеглотателем!

Мы притащили свою добычу к берегу, свалили в высокую кучу. Мы трудились, потели, ругались, смеялись, и я пытался ни о чем не думать, кроме того, что вот я с Джозефом Коннором, — как и бесконечное количество раз с тех пор, как я родился. Потом передохнули. Джозеф закурил, сидит морщится и ухмыляется от боли в спине. Я посмотрел в сторону дома — там никакого движения. Вздрогнул от страха за папу, и тут же нахлынули воспоминания обо всех этих ужасах в кабинете у Грейса. Не смог сдержаться, заплакал, и Джозеф обхватил меня рукой, и я рассказал ему про Тодда и Дэниела, про школу и про папу и привалился к нему, к Джозефу Коннору, которого знал с рождения, к лучшему своему другу, который всегда был мне как брат. Он сказал, что я правильно поступил, что папа поправится, но я ничего не мог поделать — слезы так и текли, а беспомощность и бессмысленность никуда не уходили.

— Я себя чувствую таким маленьким, — говорю. — А оно все такое большое, и мне ничего с ним не сделать, и…