Дэвид Алмонд - Огнеглотатели

А потом хихикнула и поцеловала его.

— День прошел просто отлично! — объявила она. — Рынки, мосты, силачи. Давай расскажи ему, Бобби. Расскажи, что ты сделал! Давай!

Мы все взялись за руки и зашагали по дорожке к морю. Идем мимо почты — витрина там забита рыболовными сетями, комиксами, игрушечными солдатиками и автомобильчиками, ненастоящими собачьими какашками, ведерками и лопатками. Я тем временем собираюсь с мыслями.

— Там был такой дядя, его зовут Макналти… — говорю, а мама разом меня обрывает:

— Дядя? — И как захохочет. — Дядя? Да это дьявол, демон, бандит… И ты представляешь, кого именно он выбрал из всей толпы?

И мы все давай хохотать, а мама рассказывает про этого ненормального с его спицами и цепями и про его трясущегося ассистента — в смысле, меня. А папа раз — и примолк.

— Низкорослый, волосы черные, в татуировках? — уточнил папа. — Макналти?

— Да, — ответил я.

— А ведь я его знавал раньше.

— Ты его знал? — удивился я.

— Угу. — Папа покачал головой и уставился в пустое небо. — Вот только думал, что он уж давно умер.

Мама вытаращилась на него, широко открыв глаза.

— Ну ничего себе, — говорит. — А ну, выкладывай все подробности.

Папа тихо рассмеялся. В конце дорожки показалась шершавая полоска пляжа. Тут же был разбитый колесами круг, где разворачивались машины и повозки. Мы дошли до пляжа, там острые кусочки угля смешались с мягким белым песком.

— Ну же! — не отставала мама.

— Дело было в конце войны, — сказал папа. — Целую вечность назад. В сорок пятом году нас отпустили по домам. Мы с ним возвращались из Бирмы на одном судне. Он был из тех, кому больно уж крепко досталось, слишком много выпало всякого. Мозг у него кипел, как чайник. Перебрал он войны, перебрал зноя, перебрал всяких магов. Не человек был, а развалина. Малыш Макналти, говорите? Вот уж не думал, что он столько протянет.

Темнело. Вышли звезды. Завращался прожектор на маяке. Мы пошли к воде.

— На судне он у нас был вместо шута. По большей части мы его терпели, иногда подсмеивались. Мозги у него совсем выгорели. Чары и заклинания, проклятия и пляски. Показывал всякие фокусы с веревками, шпагами и огнем. Некоторые говорили — настоящий чародей. Некоторые подыгрывали ему, заботились как могли. Было понятно, что без присмотра он пропадет. Но были там и такие… ведь жестокость человеческая безгранична. Однажды утром иду, а он лежит кучей на трапе, вся одежда разодрана, череп проломлен, весь в крови. Я ему: чего случилось? А он мне — ничего. Ничего. И ревет белугой. Весь трясется. Я до него дотрагиваюсь — а у него глаза как у побитой собаки. И все поскуливает… Я кликнул медсестру, и пока она накладывала швы, он даже не поморщился. Только гладил мне руку и повторял — славный ты, славный паренек. Бедняга!

— Интересно, как это его к нам занесло? — говорит мама.

— Бог ведает, — отвечает папа.

Прожектор на маяке повернулся в нашу сторону. Стал ярче, потому что надвинулась ночь. Мы стояли и вдыхали морской воздух. Смотрели, как ныряет припозднившаяся крачка. Дальше на берегу морские угольщики и их пони тащили телеги, набитые добытым из моря углем. Смеялась какая-то девочка, я вгляделся в том направлении. Воздух затих. Море затихло. Отполированным металлом протянулось до темного, полностью плоского горизонта. Свет прожектора превратился в луч, который шарил по морю, по земле, опять по морю. Мы стояли молча, неподвижно. Даже почти не дышали, будто боялись нарушить этот покой. И вот наконец мама вздохнула. Папа зажег сигарету, глубоко втянул дым.

— В каком мы мире живем, — сказала мама.

Улыбнулась. И как толкнет папу локтем.

— Ну, мистер кулинар, — говорит, — какие чудеса нас ждут по возвращении домой?

— Целый банкет, — говорит папа. — Пошли покажу.

Мы зашагали к своему дому над пляжем. В окне горел свет. Бледный дым стоял над трубой.

— Макналти, — говорит папа. — Давай ты меня туда отведешь, Бобби, покажешь, где его видел. Может, он еще вернется. Кто бы мог подумать, через столько-то лет. — Он открыл калитку в сад. Сжал мою руку. — Он, сынок, всегда был безобидным. Так что не шугайся.

На ужин были пирожки прямо из духовки, с начинкой из картофельно-морковного пюре. Папа дал мне полкружки своего пива. Еще был рисовый пудинг, поджаристая корочка, а под ней — мягко и сладко. Мы полили его вареньем и развздыхались от такой вкусноты. Притушили свет, открыли шторы. Окно освещалось каждую минуту. А папа все возвращался мыслями к войне, к дороге домой, к Макналти.

— Шкуры! — говорит. — Он вечно что-то бормотал про шкуры. Что будто бы видел людей, которые надевали звериную шкуру и сами становились зверями. Люди в львиной шкуре рычали, как львы. В антилопьей прыгали, как антилопы. Тигриная шкура, обезьянья, змеиная… Стоит, говорит, ее напялить и сказать правильные слова — и превратишься в кого захочешь.

Я потер руку. На том месте, куда упали капельки крови Макналти, остался след. Или там всегда была такая отметина? Я зажал в кулаке монетку, которую он мне дал. Вспомнил его дыхание, его кожу, его темные запавшие глаза.

Папа зажег сигарету. Втянул дым с легким хрипом. Я помог маме убрать со стола. На кухне она зачеркнула в календаре очередной день.

— Всего неделя — и пойдешь в новую школу, — сказала она и широко улыбнулась.

Похолодало. Папа подкинул в огонь еще морского угля и несколько выловленных в море деревяшек. Потом мы с ним сидели и смотрели телевизор. В России и в США проходили испытания ядерной бомбы. Президент Кеннеди стоит за трибуной, потом что-то шепчет какому-то генералу, перебирает какие-то бумаги, говорит о нашей решимости, нашей растущей мощи. Говорит, что, если нас вынудят, мы пойдем на все. А Хрущев как сожмет кулак, как стукнет по столу, как зыркнет. А потом стали показывать то, что обычно показывают в таких репортажах: ракеты, которые собираются запустить, самолеты, которые того и гляди взлетят, ядерный гриб, вой ветра, разрушенные города.

Папа сплюнул в огонь. Потом выругался, зажег новую сигарету.

— Как будто им мало, — говорит. — Мало такого вот покоя, такой вот красоты, такого вот мира. Ты их послушай. Воют, как зверюги кровожадные.

Он втянул дым.

— Может, лучше уехать подальше, — говорит. — Туда, куда не дотянется весь этот бред.

— В Австралию! — откликнулась мама.

И входит, а в руках — моя школьная форма.

— В Австралию! Именно так все и должно было быть. Я отвезу тебя туда, где жара, где все чистое и новое. Вот что он сказал. В Австралию, моя любовь! К новой жизни! Ну, давай. Надень-ка, сынок. Посмотрим, что надо подправить.

Притянула меня к себе, надела на меня пиджак и как хихикнет. Встала рядом на коленях, во рту булавки. Одернула рукава, подвернула манжеты мне до запястий, подколола.