Михаил Герчик - Ветер рвет паутину

— Садись, Козлов, — говорит Григорий Яковлевич. — И ты, Веня, садись. Отряд тебе верит. И я убежден, что мы непременно решим эту загадку с деталями. Неприятную, по совести говоря, загадку.

Венька идет на место, он прикусил губу, а глаза у нашего председателя как-то очень подозрительно блестят. Словно он вот-вот заплачет. А Генка вдруг совсем спокойно садится за свою парту, и даже на затылке у него, мне кажется, написано: «Ну что ж, я вас предупреждал, вы меня не послушали. Теперь мое дело сторона».

— Что же дальше-то делать будем, ребята? — помолчав, задумчиво спрашивает Григорий Яковлевич. — На завод вас больше, пожалуй, все-таки не пустят.

— Я сейчас схожу туда. К директору. Я ему все расскажу, — торопливо, словно боясь, что его перебьют, говорит Венька. — Я попрошу его…

Он сует в карман оборванные пуговицы и выбегает из класса. Вслед за ним — Алеша и Тома.

— Правильно, — говорит Григорий Яковлевич. — А вы, — кивает он нам, — можете расходиться.

Но уходит только Генка Козлов. Мы остаемся на своих местах. Мы должны узнать, что сказал директор завода ребятам. Григорий Яковлевич понимающе смотрит на нас и вдруг улыбается:

— Хорошо, тогда доставайте тетради. Займемся алгеброй. Все время быстрее пройдет.

Но время как, будто остановилось, хотя столбики решенных примеров в тетрадях безмолвно говорят о том, что ему нет дела ни до наших радостей, ни до наших печалей. А потом постукивание мелка по доске вдруг заглушается топотом в коридоре. Запыхавшиеся, сияющие, Венька, Алеша и Тома влетают в класс.

— Мы так и думали, что вы здесь! — с порога кричит Венька. — Директор разрешил нам ходить на завод, ребята. Разрешил! Только приказал строго-настрого…

Что приказал директор, нам понятно. Мы перебиваем Веньку таким громовым «ура!», что оно, наверно, слышно на всех этажах школы.

Гурьбой стоим у школьного крыльца.

— Удивительное дело, — протяжно говорит Тома, — и почему это, ребята, расходиться не хочется?

Мы смущенно улыбаемся. Тома сказала то, о чем думал каждый из нас. И, по-моему, все мы знаем, почему нам еще хочется побыть вместе. Потому что за несколько этих трудных часов мы сдружились крепче, чем за целые годы, когда ребята вместе учились, проводили сборы, собирали металлолом. Конечно, не будь всего этого, кто знает, чем бы кончилась история с деталями, но сейчас нам действительно не хочется расходиться.

— Ребята, — говорит Алеша и лихо сбивает на затылок шапку. — Пойдемте в трест зеленых насаждений. За двигателем. Все вместе. День сегодня какой-то замечательный, может, повезет, а?

И он умоляюще смотрит на нас.

— А во-он пошел управляющий, — говорит нам старый вахтер, когда мы гурьбой подходим к серому зданию треста, и показывает на низенького толстого человека в белых бурках, высокой папахе и с толстым портфелем под мышкой.

Мы толпой, бросаемся за ним и окружаем его.

Управляющий огорошенно смотрит на нас и, наверно на всякий случай, прижимает локтем к боку свой портфель.

Алеша выходит вперед. Он раскраснелся от бега, из-под шапки у него выбилась и прилипла ко лбу прядка волос.

— Товарищ управляющий, — просительно говорит он. — Вы нас, пожалуйста, извините. Мы свою машину из старых частей собираем. Трехтонку. И у нас нет двигателя. А наш вожатый сказал, что у вас есть. И он вам не нужен.

Управляющий изумленно хлопает глазами:

— Какой такой двигатель? Какой вожатый? Ничего не понимаю.

— Да от трехтонки же, — пробирается вперед Венька. — Она у вас все равно без дела ржавеет, а нам двигатель во как нужен! — Он проводит ребром ладони по горлу.

Управляющий перехватывает портфель в другую руку, морщит лоб, словно что-то припоминая, и вдруг начинает хохотать. Он буквально трясется, приседает от смеха, у него дрожат толстые щеки и подбородок. Прохожие с интересом посматривают на нас: что это так развеселило пожилого и солидного мужчину с толстым портфелем и почему вокруг него собралось столько ребят?

Наконец управляющий перестает смеяться, вытирает глаза необъятным, как небо, носовым платком и с восхищением говорит:

— Вот это я понимаю! Прямо на улице! Приступом решили взять?! Ладно, зайдите ко мне на днях, мы этот вопрос утрясем.

— Дяденька, — жалобно тянет Алешка, и у него морщится нос, словно он вот-вот заплачет. — Товарищ управляющий…

Управляющий смотрит на Алешу, и губы у него снова начинают вздрагивать.

— Все ясно, — добродушно говорит он. — Зайти на днях — это вас не устраивает. Вам все подавай немедленно. «Будь готов!» — «Всегда готов!» Ладно, ребята, слово старого пионера, отдадим вам двигатель. Раз весь отряд просит, где уж тут отказать. Только не могу я в трест возвращаться, на совещание опоздаю. Придется вам на одни сутки терпения набраться. Договорились?

— Договорились… — Алеша произносит это таким унылым голосом, столько разочарования у него в глазах, что управляющий, крякнув, нетерпеливо щелкает замками, достает из портфеля лист бумаги и карандаш и протягивает портфель Веньке:

— Ну-ка, подержи, — потом кладет листок на портфель и быстро пишет несколько строк. — Можете завтра приехать и забрать. Разрешите идти?

И снова смеется, крутит большой головой, на которую надвинута каракулевая папаха.

— Разрешаем, — весело говорит Алеша. — Большое спасибо. А весной всем отрядом вам помогать придем.

— Приходите, приходите, — улыбается управляющий. — Будем рады. Работы хватит.

И уходит, помахав нам рукой.

— Вот тебе и бюрократ, — шепотом говорит Венька и восхищенно трясет рыжим чубом.

Мы вспоминаем, что именно так назвал Ленька управляющего, и улыбаемся. Пусть мы еще не знаем, как попали в Венькин портфель радиодетали, из-за которых всем пришлось столько пережить, все равно нам весело.

Если бы на конверте был указан обратный адрес, я бы ни за что не вскрыл его: письмо было адресовано не мне, а маме. Но маме никто никогда не присылал писем. Мне писали Катя, Севка и Митя, ей — никто. Письмо было отправлено из Минска, я разобрал это по почтовому штемпелю. Корявые карандашные буквы неуклюже расползлись по конверту, такому измятому, словно его два дня носили в кармане. Я смотрел на этот конверт и думал, что в нем? Чья рука вывела на нем название нашей улицы, номер дома, квартиры? Обрадуется мама, когда прочтет его, или огорчится? И почему тот, кто отправил его, спрятался в заклеенном конверте, даже имени своего внизу не написал?

Конверт лежал на краешке стола, там, где его положила тетя Таня, — грязно-синий прямоугольник на белой скатерти. А я то подходил к нему, опираясь на костыли, то отходил, как будто он был намагниченным. При взгляде на него меня начинало знобить. И совсем не от любопытства. От какой-то неясной тревоги.