Николай Кузьмин - Где найдёшь, где потеряешь (Повести)

— Господи! Я уже костюмчик присмотрела. Ну, если бы потерял, на дело потратился, нам твои деньги не нужны. А он за здорово живешь прохиндеям подарил! Где были твои глаза? Зачем ты полез в эту дырку? И тот твой напарничек, Виктор, — отдаст он теперь, жди!

— Вот уж напрасно, — вмешался отец. — Нельзя так говорить, не зная человека…

— Ты бы молчал! — вдруг повернула свои залпы мать. — Ты-то! Кто резиновую рухлядь вместо лодки купил? Кто выкинул тридцатку за подыхающую собачонку? Можешь радоваться, сын в тебя уродился. Остается только мне, раз все семейство шальное, заказать парик, черно-бурую шапку, сапоги чулками, платформы…

— И пожалуйста, — со смехом одобрил отец.

Мать взбеленилась окончательно:

— Ты еще зубы скалишь? А вспомни!..

Ромка не впервые попадал в водоворот семейного раздора. Ущербные для их бюджета чудачества отца на поприще охоты-рыболовства и в самом деле заслуживали упреков, что и говорить. Кроме упомянутого щенка особой, неизвестной породы, который бесславно скончался, и надувной лодки, которую невозможно починить, были еще подвесной двигатель, болотные сапоги, оленьи рога, птичьи чучела, не имевшие в доме никакого употребления. И видимо, не зря в этот вечер виноватили больше Волоха-старшего, нежели сына, ибо по всем статьям оказывался он зачинщиком родовой непутевости: не мог, например, два года получить сто рублей, одолженные закадычному приятелю всего на три дня.

— Горе мне с вами, — вздохнула мать, изведя весь припас обличений. — Ох, горе!.. Что бы вы делали без меня, простофили несчастные?

Дальше застольный разговор потек обычно. Ромка допил чай, покрутился по хозяйству — вынес ведро, ботинки почистил на завтра. Потом, объявив о своем намерении проветриться перед сном, благополучно улизнул во двор.

Во дворе на бессменной скамейке — сами, казалось, бессменные, декоративные — сидели четверо парней при одной гитаре, ходившей из рук в руки. То были местные виртуозы особой стати. Не владея инструментом, не страдая излишком слуха, они умудрялись изо дня в день, вопреки общественному мнению и непогоде, варганить достойную дива программу из куплетов Высоцкого и прочих экс-шлягеров всех времен. Бывало, Ромка присоединялся к этому квартету, но в последнее время утратил интерес. Их дружба, если она и была, закономерно расслоилась, дорожки взяли разное направление, когда он работать пошел. Вставал Ромка а шесть, спать ложился рано, что не соответствовало образу жизни «кустарей» (от слова «куст», где их прибежище), а кроме того, появилась масса других причин для идейного, так сказать, разлада. Он подходил к ним теперь только, чтоб не сочли зазнавшимся. Вот и на сей раз.

— Привет, бездельники!

— Здорово, мастер! Сигаретами богат?

— Не-а…

— Что так? Мама получку отбирает или не зарабатываешь на курево?

— Не угадали. Проще. Бросил я курить.

— Да ну! Последнюю из пачки?

— Зачем? По-настоящему бросил. У нас на фабрике не раскуришься. Работа сдельная. К тому же, кругом фотопленка, химикаты…

«Кустари» для чего-то посмеялись, брякнули струнами, снова Ромку поддели — с другой стороны.

— Слыхал, гегемон? Галка-беленькая, которая тебя отшила, замуж собирается. Слыхал?

— Знаю.

— К интеллигенту — своя машина у него.

— А мне-то? Пускай идет.

— Пролетариат, выходит, не в моде. А тот, между прочим, — двадцать восемь лет. Такая мозоль, — округло показал над животом руками. И еще спросил: —Ты-то все с Наташкой или как?

Ромка не ответил. Они ударили в инструмент, отработанно гаркнули: «Где же ты, любовь моя, Наташа!..».

Обведя пошлую четверку странным взглядом, Ромка вдруг неожиданно для себя и с интересом спросил:

— Не надоело? Только честно.

Те опешили, поперхнулись, а он, не дожидаясь ответа, легко зашагал прочь. Вскользь подумал: «Эх, бедолаги! На фабрику бы вас…».

Вот немного посидели,

А теперь похулиганим!.. —

опомнившись, взыграли «кустари», на что Ромка лишь усмехнулся снисходительно, тут же и забыл.

Потом он долго околачивался против дома Наташи, зная определенно, что не встретит ее в этот час, не уповая ни на какую случайность. Единственной целью Ромкиного променажа была неоднократно подтвержденная такими прогулками под заветным окном надежда угомонить переполох души. Ему всегда становилось хорошо и покойно тут, где в немногих метрах над его головой обитала совместно с родным и самая лучшая в мире девушка. Стена — вернее, малый ее участок — для Ромки не существовала; он сносил ее зачарованным глазом, как инженер Гарин своим пресловутым устройством, и видел во вскрытой прозрением комнате все, что хотелось ему. Даже сейчас, в этот скверный, муторный вечер, волшебное свойство не изменило Ромке.

…Вот Елена Николаевна, приятная женщина, снует в меховых шлепанцах, верша незаметные хозяйственные дела. Мишка, Наташин брат, одолевает за письменным столом твердыни школьных наук. Сама Наташа читает, и кончики каштановых волос опутали, окольцевали тонкие пальцы. Он знает все ее позы, все движения и неподвижность. Он видит: Наташа перелистнула страницу, задумалась — взглядом поверх книги, голова к плечу. Скорее всего, ее волнуют сейчас не вымышленные образы, а его, Ромкино, состояние. Он ведь сбежал, толком не объяснив, что стряслось. Он даже крикнул: «Не приходи ко мне! Потом!». А что «потом»? Почему «потом»?..

Озябнув до предела, за которым не согревала даже юношеская любовь, Ромка вздохнул, деревянно замаршировал к дому. Гасли витрины, исчезали половики света на асфальте, монументальней становились фигуры постовых. С приближением ночи приближался и завтрашний день, полный новых и давно длящихся забот, главнейшая из которых — размолвка с мастером. Лишь на какое-то время книжные аферисты, денежный ущерб, материнские упреки и тому подобные зарубки отошедшего дня затмили собой в Ромкиной голове основное. Теперь же, несколько отстранясь от эпизодических волнений, он снова раздумывал все о том же, о самом важном — о работе своей. И если б можно было просеять вороха Ромкиных мыслей сквозь некое чудодейное сито, в нем обнаружились бы после тщательной перетруски два наивесомых зерна — символа его текущей жизни: работа и Наташа. Только это: Наташа и работа. У кого что, а у Ромки именно так.

Он еще не опаздывал, но приближался к тому времени, когда нужно спешить — язык на плечо, и потому волновался, по примеру окружающих. Те, в очереди к автобусу, который все не подходил, привычно бранили водителей общественного транспорта, а также товарищей, ответственных за перевозку населения по утрам. Ромка переживал крупнее: «бить или не бить?», толкать или позволить затолкать себя, оставаясь нелепо благородным?