Николай Кузьмин - Где найдёшь, где потеряешь (Повести)

— Постой, — опешил Виктор, — Да не может этого быть!

— Вот-вот! И я ушам своим не поверил…

— Но ведь это грабеж! К начальнику ступай.

— Был…

— А он?

— Не знаю… А у Фролова расчет на бумажке.

— Какой расчет?

— Ну, производительность станка. Дескать, я изготовил цепочки.

— Черт возьми! — вдруг загорелся правдолюбием Виктор. — Да он что, совсем обнаглел? Ну, Фролов!.. Ну, Роман Андреевич!.. Не думай, у меня пока что совесть мохом не обросла. Хватит! Довольно!

С такими восклицаниями он свирепо взъерошил свой чуб, круто развернулся, зашагал из комнаты с самым решительным видом. Про что был разговор в конторке и какой, Ромка точно не узнал, однако мог догадаться по сообщению напарника: в его, пострадавшего, пользу.

— Я ему выложил все как есть! — энергично рубя воздух ладонью, шумел Виктор. — Да и сколько можно терпеть? Пускай знают мое личное мнение. Фролову лишь бы показатели сохранить. А уж если на то пошло, я потяну с любыми расценками! Я тебя обучал, значит, в ответе за тебя. В общем, иди к начальнику, вызывает.

— Не пойду, — сам не ведая, почему так, вымолвил Ромка.

И не было в его отказе ни решительности, ни испуга, ни смысла какого-нибудь — безразличная вялость его охватила. Уговорам Виктора он не внял, к работе даже не приступил, сидел, как на вокзале без билета да еще и без точного направления, куда ехать. Зато разгоряченный напарник теперь уняться не хотел — помчался снова с кем-то спорить.

И тогда Ромка придвинул бумажный листок, озаглавил его, спотыкаясь авторучкой, на имя начальника цеха ППФ тов. Грошева Михаила Александровича. Потом задумался — глаза в потолок, прямо как Ванька Жуков, тоже бедолага. Звук открываемой двери переполошил его донельзя: со шпионским проворством сунул свою тайнопись под конверты заказов, поворотился на людей затравленно, вроде бы даже с ненавистью на курносом добродушном лице. Ну, кто еще там, чего надо?!

Поплутав среди складок входной светомаскировки, выпростались из черной материи сразу трое: Виктор, Фролов и товарищ Грошев собственной персоной. Ромка поневоле встал.

— Что же вы не сказали, по какому вопросу, — заговорил начальник, подойдя. — Странно, Волох, мне это странно. Я для того и поставлен…

Он популярно объяснил значение своей должности применительно к интересам трудящихся. Тут же, по ходу и без дипломатии, выразил надежду, что все образуется, ибо Ромкины завихрения проистекают из благих в общем-то побуждений, нетрудно понять. Однако потворствовать им все-таки невозможно, и потому пусть он мужественно примет нагоняй, сделает выводы, а что касается остального, то вот сейчас и выясним.

— Смонтируйте вчерашнюю заклейку, — распорядился под конец начальник. — Смонтируйте, я хочу сам посмотреть.

Не догадываясь, к чему клонится дело, но воодушевясь хорошим предчувствием, Ромка расположил из стекле негатив, перебросил раму с ним под колпак машины. Виктор занял место, изготовился к работе. Мастер Фролов напомнил обговоренное, видимо, условие эксперимента:

— По пятнадцать два ряда. При полном соблюдении. Давай!

При полном соблюдении, то есть крепя колпак стопором до пуска машины, а не на ходу, и выжидая при этом лишние мгновения раскачки, Виктор отбил тридцать снимков за три минуты пятьдесят секунд.

— Вот видите, — угодливо растолковал начальнику полученный результат мастер Фролов, — четыре минуты. А на тысячу восемьсот передвижек понадобится в шестьдесят раз больше — четыре часа. Так что в одну смену, считая приладки, проявление, перекур, и двух красок не сделаешь. Видите?

— Хорошо, — сказал начальник. — Давайте, Волох, теперь вы. Продемонстрируйте свой метод, не стесняйтесь.

Трудно даже вообразить, что испытывал в этот миг Ромка. С одной стороны, он должен был продемонстрировать вопиющее нарушение технологии, свою возмутительную греховность; с другой — блестящий, почти невероятный успех, основанный на мнимом грехе. Предполагая во вмешательстве начальника хотя бы частичное оправдание себе, а может, и победный поворот в затяжной войне с мастером, он встал у станка на пределе как физических сил, так и духовных. Понадобилось неимоверное напряжение, чтобы не дрогнула рука, чтобы захолонувшее сердце не сбило с ритма. И вот по сигналу он приступил…

Что и говорить, такой виртуозной работы, такого угрожающего рева машины не знали ни мастер, ни начальник цеха, — это наверняка. А когда, проявив пленку, все четверо убедились в безошибочности копировок, что вроде бы снимало главное опасение — скорость не повредила качеству, — Ромка просиял. Однако Фролов заявил, не смущаясь:

— Раз на раз не приходится. В таком темпе можно и не успеть с передвижками. И без стопора — никакой гарантии. Ну да вы сами видите, Михаил Александрович, — повернулся к цеховой власти.

— Вижу, — согласилась власть, — понимаю. И мое решение будет такое: подпишите Волоху наряд. А вам, — строго взглянув на Ромку, — я запрещаю столь варварски обращаться с машиной. За нее золотом уплачено. Так вы ее разболтаете в один год.

После мгновенной радости при первой фразе начальника тем сильнее огорчился Ромка под конец. Хотя огорчение — даже не то слово. Его потрясло, уничтожило, опять лишило речи такое указание.

— Почему — варварски? — вступился внезапно Виктор за онемевшего ученика. — Почему все на Волоха? Нет уж, раз такое дело, то я молчать не буду. Давайте и мне выговор, всем нам.

Тут он заговорил начистоту о проволочках разного рода и нерентабельной, по его слову, медлительности станка. Начальник на это ответствовал, что исключения недопустимы — от них легко дойти до ручки, поскольку границ дозволенного не определить. И еще говорил, что машина немецкая, уникальная, поправок не потерпит. Тогда Виктор весьма своевременно вспомнил заморскую «нимфозорию» и туляка Левшу, а вслед за тем и конкретные предложения внес: поставить стопор на автомат совместно с пуском, мотор же снабдить редуктором — или как там? — короче, штуковиной для более быстрого подъема платформы.

— Ну вот что, — рассердился в конце концов поприжатый начальник, — подобные вопросы не решаются с бухты-барахты. Существуют… — и тут он перечислил кучу отделов и совещательных лиц, а закончил все это приказом: — Самовольничать запрещаю. Категорически!

Ромка хоть и слышал повеление, как и все предыдущие, однако ничто уже не внедрялось толком в его опустевшую голову. Все стало гнусно, безразлично, убитый язык лежал во рту, как в гробу. Он попробовал работать после обеда и не смог — все из рук валилось, шло через пень-колоду. К концу смены он дозрел в бесповоротном решении на отцовский манер: уйти, громко хлопнув дверью, раз они такие. Плюнуть и уйти. Навсегда!