Елена Акбальян - Талисман

Зато нам полагались талоны на обед, а после работы можно было сколько хочешь полоскаться в душе и, зябко приседая под струей, хвастливо трещать о своих производственных успехах…

Но главное, нам полагались деньги. Трудовые, честно заработанные коллективные деньги, о которых мы сразу решили, что они до копейки пойдут на танки.

Еще мы собираем посылку на фронт.

На уроках домоводства вяжем носки и варежки — из неровной, тяжелой от жира пряжи, пахнущей бараном. Вымытые, с выщипанными мусоринами, они лежат, готовые к отправке, в классном шкафу. Мы знаем: бойцы будут рады их теплу в осенние холода.

Ниже на полке двумя аккуратными стопками сложены кисеты и платки.

Римка вязать не хочет. С иголкой в руках ее тоже никто не видел. Но ключ от шкафа хранится у нее. Так она сама решила, а мы, похоже, заранее согласны с любым ее решением.

Каждое утро она с важностью достает ключ из портфеля и, сопровождаемая нетерпеливой стайкой девчонок, идет к шкафу. Щелкает замок — раз и второй, — и Римка поворачивается принять новые подарки. И хотя каждый подарок рассмотрен и обсужден, хотя они вдоволь нагулялись по нашим рукам, мы толпимся у шкафа, разглядывая его содержимое.

— Ой, девочки, смотрите, как уже много!

— Вон твой кисет наверху, ага?

— А это Магин, он все же самый красивый…

Я обеспокоена: не вижу своих носков. Они заметные, черные с белой каймой, — одни такие на весь класс. (Черной была наша Зорька, а белой пряжи, поворчав, дала мне из своих запасов бабушка.) Но Римка нарочно упрятала каемки, заложив носки в середину кипы.

Я чувствую, как во мне закипает злость.

— А это зачем, ахчи?! — фыркает Римка.

В руках у нее платочек — шелковый, с широкой и легкой, как пена, кружевной обвязкой. Я тотчас узнаю его. Это же Танькин, самый лучший! Вот чудачка! Принесла такое и молчит…

Танька делает платки на продажу. На толкучке у бабки их раскупают охотно. Но с некоторыми Танька не в силах расстаться, хотя бабка ест ее за это поедом. Самые удачные платки Танька хранит в комоде, в своем ящике…

Сейчас она стоит перед Римкой — красная, онемевшая.

А Римка хохочет:

— Ой, держите меня, что бойцу посылает! Как кисейной барышне! Носик пудренный кружевами обмахивать!

И Римка, кривляясь, обметает платочком свое черное, некрасивое лицо. Девчонки смеются.

— Нет, — веселится Римка, — он его на грудь — и айда в атаку!

Римка пристраивает платочек в карман и нарочно пышно растопыривает обвязку.

Словно нежный цветок расцветает на Римкиной груди.

У девчонок разом замасливаются лица. Римка замолкает, косит на платочек глазом.

Что-то новое зреет в его черной глубине.

— А он ничего… — говорит Римка. — Он мне подходит. Подари-ка его мне, Эскадроша.

И подмигивает Таньке нахально.

Танька молчит, не смотрит на Римку. В глазах ее копятся слезы, пронзительно просвеченные солнцем. А подбородок начинает мелко дрожать.

И тогда что-то делается со мной.

Вокруг темнеет, будто низко подвалила туча.

Я выхватываю платочек из Римкиного кармана, непослушными пальцами расправляю и складываю его. И только потом говорю Римке:

— А марципанов ты не хочешь?!

Потеснив ее створкой, я распахиваю дверцы и бережно укладываю платочек на другие — на самый верх.

Мама у нас вечно занята. Чуть выдастся минута, уже сидит за своим бюро. Крышка его завалена бумагами и никогда не закрывается. В ящичках хранится картотека — выписки из книг и древних рукописей (мама быстро рисует справа налево червячки и крючочки арабских букв). У нее в бюро порядок — не то что у меня в столе. Карточки разложены по конвертам. На конвертах надписи: «Тюбетейка», «Ислам», «Ремесло», «Семейные обряды». Тут же, в пещерке, исписанные знакомым почерком блокноты — мамины беседы с информаторами (так зовут древних стариков и старух, которых она опрашивает).

Нам с Люськой запрещено подходить к бюро. Тем более рыться в его ящичках. Но в один, верхний справа, я люблю заглядывать.

Там нет бумаг. Завернутый в фланелевый лоскут, там хранится мамин талисман.

Иногда, если дома никого нет, я достаю талисман. Он лежит на ладони, легонький, нарядный, как серьга. Перед зеркалом я цепляю его крючочком к волосам — возле уха…

Я не очень-то верю в волшебную силу талисмана. Но мне как-то спокойнее за маму от того, что он тут, в ящичке бюро. Особенно теперь, когда из-за этой Ахуновой она приходит домой сама не своя.

После того как мама провалила ее «почин», Ахунова затеяла инвентаризацию фондов. Подло дала понять, что подозревает маму в хищениях! В тот день мама не ложилась спать — писала что-то до света за своим бюро. Наконец, уже при солнце, дунула на коптилку и, сладко, с хрустом потянувшись, сказала бабушке:

— Она сделала ложный шаг. У нас не может пропасть ни одной вещи. А инвентаризация мне только на руку. Приведу в письме точные цифры описей, еще очевиднее станет, какие богатства держим под спудом. Вот почитай-ка. Как тебе все это? Достаточно солидно звучит для ЦК? — И она протянула бабушке стопку исписанных листков.

Конечно же, мама оказалась права: в фондах у нее не пропало даже пуговицы! Но Ахунова, видно, не успокоилась. И мама опять, сердясь, говорила что-то такое бабуш-ке — не то про козу в огороде, не то про слона в посудной лавке. Понятно, кого она имела в виду!

Теперь Ахунова сидит в кабинете директора. Дверь туда постоянно распахнута, чтобы все слышали, как она распоряжается. И каким сладким голосом разговаривает по телефону с начальством.

С мамой она говорит строго. Еще и постукивает по столу темной рукой в золотых кольцах.

— А ты скажи ей, что у тебя талисман, — не выдержала я. — Небось сразу перестанет к тебе придираться.

Мама хохотала до слез — мы уж и забыли, что она умеет так смеяться. Успокоившись, она сказала мне:

— Я права, понимаешь? Права! Зачем мне талисман? Мне работать нужно, еще больше работать, быстрее!

Мама пишет диссертацию о шаманстве в Средней Азии. Она работает ночами, придвинув коптилку. Копоти от коптилки нет: это последняя, усовершенствованная модель — из консервной жести, с зубчатой горелкой и специально дутым, игрушечным стеклом. Света — небольшой, но яркий кружочек. Как раз на страницу.

Нам с Люськой он не мешает.

Но иногда я просыпаюсь. С трудом разомкнув веки, смотрю на маму, на ее думающее, поглощенное работой лицо. Слушаю скрип торопящегося по бумаге пера.

Бабушке не нравится, как мама работает. Она качает головой и говорит, что мама у нас одержимая. За работой готова забыть обо всем, даже о детях. А сейчас война, кому нужны ее шаманы?

— Ну и что ж, что война? — упрямится мама. — Тем более, раз война.

Когда у бабушки кончаются все слова, она переходит на французский. Но мама и по-французски стоит на своем — я чувствую это по ее голосу.