Елена Акбальян - Талисман

Я-то нисколько не обижаюсь, что маме не до меня. Сейчас у всех заботы. У взрослых свои, у нас свои. Нет, это бабушка не понимает, что сейчас война! И потом, мне нравится, что мама одержимая. У них в музее все такие. Мог же когда-то Мамед Салихович проспорить с ней целый вечер из-за какого-то узбекского слова — как его толкуют в разных областях. Я люблю, когда к нам приходят мамины сотрудники. Пьют чай с тортом из сахарной свеклы и спорят, спорят. А я боюсь глянуть на маму: вспомнит про меня и ушлет спать.

Нет, я на нее не обижаюсь…

И все-таки бывает очень здорово, когда мы оказываемся, наконец, вдвоем. Даже если молча шагаем рядом. С мамой и помолчать хорошо. Я давно заметила: рядом с ней думается о приятном. Вот и сейчас я шагаю быстро, чуть опережая маму и, по обыкновению, тесня ее плечом, а сама вспоминаю вчерашнее, как мы с Вовкой дошли до калитки и как Вовка… Но тут я останавливаю себя: путь у нас с мамой долгий — в старый город. И я еще успею вспомнить все по порядку.

… Вчера в сумерки мы играли в «штандар» возле углового двора, и у меня испортилось настроение. Вовка, бросая вверх мяч, почему-то ни разу не крикнул «Лина!». Зато Таньке бросал уже третий мяч. А Танька, ловко поймав последний мяч, еле видный в темноте, тут же снова крикнула Вовку. Она делалась все красивее, у нее так блестели глаза… Я же все сильнее злилась на Вовку, а когда мяч оказался, наконец, у меня в руках, дала как следует мячом веселой Таньке.

Но тут меня позвали домой. Я бодренько крикнула всем «Пока!» и, чуть не плача, поплелась к себе. И вдруг услышала за спиной быстрые шаги. Вовка догнал меня и молча пошел рядом. Мы свернули за угол, на безлюдную Некрасовскую, и тут Вовку стали хором звать ребята. Я сразу поняла, что это Танькина работа, и повеселела от мысли, что теперь у Четверть француженки испортилось настроение.

Мы переглянулись с Вовкой и засмеялись. Мне очень хотелось спросить, почему он ни разу не крикнул меня, а весь вечер бегал как привязанный за Танькой (я подозревала, что Вовка и сам этого не знал). Но я не стала ни о чем спрашивать. Просто шла и радовалась, что он тут, со мной.

Мы дошли до калитки, и я нехотя толкнула створку. Внизу, у ступенек, было совсем темно. Мы шагнули в эту темноту и остановились — близко-близко и все равно почти не различая лиц друг друга. Наши головы стали клониться, клониться… Мне сделалось страшно того, что сейчас должно было случиться, или, вернее, того, как сильно мне захотелось, чтобы это, наконец, случилось. И я, отступив, опять сказала «Пока!» и вовсе уж глупо подала Вовке руку. Вовкины пальцы сразу нашли ее в темноте. Нашли, но не стиснули прощально, а потянули вдруг вверх. Я не успела удивиться — на миг, на один короткий миг Вовка прижался к моей руке щекой. И отпустил, а я, повернувшись, шагнула на первую ступеньку…

И вот теперь я шла с мамой, а сама снова и снова вспоминала, как это было. И мне каждый раз делалось горячо от воспоминания и жалко, что оно такое короткое.

А мама? О чем приятном думает она, шагая рядом со мной? Я взглянула на нее: мамино лицо поразило меня, такое оно было усталое, грустное. И тут я вспомнила, куда мы идем: в старый город, на базар, за мукой. Мама боится идти одна. Муку продают тайно, на дому, а по базару ходят с кулечком. Сторгуешься — ведут куда-то переулками и проходными дворами.

Еще бы не бояться — деньги такие при себе!

Нам еще идти и идти — чинаровым бульваром, по гремящим кованым листьям, мимо пыльной крепости. Пройдешь крепость, и вот они, кривые улочки с маленькими чайханами над арыком, с пустыми лавчонками, со старухами, прячущими под паранджой никому не интересные усохшие лица, и голозадыми баранчуками с косичкой на бритой голове.

… За плоскими саманными крышами и вытянутыми каркасами тополей в голубое паутинчатое небо поднимаются толстые столбы минаретов. Мы выходим на площадь, к Регистану. Вблизи минареты — сине-зеленые каменные громады, наклонно уходящие вверх.

Когда-то с их площадок, шатких на ветру, взывали к аллаху муллы. Мальчишкой туда забирался по винтовой лестнице отец: их художественное училище квартировало тут же, в каморках — хужрах — бывшей школы, медресе. А позже, перед войной, это я помню сама, Регистан облепили решетки лесов. В них, как пчелы в сотах, копошились люди. Помню, мы бесконечно блуждали с мамой по раскаленным плитам внутреннего двора, искали отца. Он работал на реставрации вместе с народными мастерами.

Мама говорит, вот уже пять веков Регистан стоит на земле. Мы долго идем вдоль высоченной, играющей изразцами стены. Пятьсот лет! Я с почтением трогаю стену. Глазурь ее теплая, будто живая. Сколько же людей прошло вот так, под стеной, думаю я, сколько рук касалось ее, как моя сейчас! И сколько пройдут после меня — завтра, через неделю, через год. После того, как кончится война. И еще через много-много лет.

Не станет мамы, потом меня. Даже, может быть, и моих будущих детей… Неужели нас не будет, а стена, вот эта самая, по которой я запросто хлопаю ладошкой, останется стоять на земле? И ее нарядные, согретые солнцем изразцы будут так же радовать людей?

За Регистаном начинается базар. Навстречу, как с демонстрации, устало валит народ. Дивным корабликом проплывает купленная кем-то люлька. Желтенькая, точеная, расписанная простодушно ядовитыми малиновыми и зелеными полосами.

— Мама, ну где ты? Идем скорей!

Натыкаясь на встречных, я тащу ее в переулок. Он бугрит по-кошачьи спину и прыгает вниз, в кипящий народом котел. Базар! Даже издали он не похож на нашу серую барахолку: мельтешит, ярко вспыхивает красками, звенит от криков, бойко перестукивается молоточками жестянщиков.

— Ну, мам, чего ты остановилась?!

Встречный людской поток обтекает нас с двух сторон. Мама стоит и смотрит вниз, и глаза у нее веселые и грустные сразу.

— Чего это ты, мам?

— Да вот, думаю, хоть и обидно нам, историкам, а приходится признать: понадобилась война, ее нехватки, чтобы возродить все это. — Мама повела подбородком. — И ткачество, и гончарное ремесло. И чеканку.

Мне досадно, что мама расфилософствовалась. Я хватаю ее руку, и мы почти бегом спускаемся вниз.

И попадаем в царство тюбетеек. Они колышутся над головой, нанизанные на суровую нитку. Лежат на разостланных тряпицах.

А еще, надетые одна на другую, яркими столбиками растут прямо из паранджей, скрывающих неподвижные женские фигуры. Мама обо всем уже забыла и разбирает столбик за столбиком. Я будто смотрю в глазок картонного калейдоскопа: сколько ни крути, складывается новый узор, один красочнее другого. Я не замечаю, когда начала детскую игру в «мое». Но игры не получается: мне хочется каждую новую тюбетейку! Мама не такая завидущая, но и ей жалко выпускать некоторые из рук.