Сергей Никитин - Большой путь

— Вы, гражданочка, несознательно говорите. Вот стащат у вас мешок, первая же будете голосить и нас укорять. И получается полный развал транспорта. Шагай! — закончил контролер, подталкивая Алешку. Озлобясь на неудачу, Алешка грубо огрызнулся:

— Не толкайтесь!

Контролер привел его в служебное отделение, усадил, поставил фонарь на столик, сел сам и, сказав: «на следующей высажу», погрузился в молчание.

Он был тепло одет в валенки, черную шинель на вате и шапку-ушанку. Кончики пепельно-серых усов его, когда он, задремав, наклонил голову, свесились ему на грудь, где в грубом ворсе шинельного сукна застряли крошки табака и хлеба. Вид у контролера был добрый, немножко смешной, и Алешка, перестав бояться его, почувствовал даже стыд за свою недавнюю грубость.

Контролер долго молчал, потом резко вскинул голову и сказал:

— М-да. Алексей Максимович Горький в бытность свою бродягой тоже под лавочкой ездил.

Это соображение из области литературы вселило в Алешку какую-то надежду, и он горячо заговорил:

— Правда, дяденька, я эвакуированный. У меня маму в дороге убило. Я к дедушке еду. Вот адрес…

Было в его дрогнувшем голосе что-то искреннее и правдивое. Он протянул контролеру бумажку с адресом деда, но тот отдернул руку, замахал ею, испуганно выкрикивая:

— Я верю вам, верю! Какое несчастье! Говорите, убило? Разве можно!

И он поспешно ушел куда-то. Оторопевшему Алешке даже не пришла мысль убежать. Скоро контролер вернулся, неся горячий чайник, потом извлек из-под лавки железный сундучок и выложил из него на столик сахар, бутылку топленого молока с коричневыми пенками, хлеб, красные раздавленные помидоры, печеные яблоки, баночку грибной икры.

Не досаждая никакими расспросами, он накормил Алешку. Он вез его в служебном отделении до Владимира. Уходя, строго приказывал: «Сиди!», а возвращаясь, так же строго спрашивал: «Сидишь?». Прощаясь, он сказал Алешке укоризненно и опять почему-то переходя «на вы»:

— Зачем же вы под лавочкой-то, а? От этого развал транспорта получается — нельзя. Вы лучше пришли бы прямо ко мне и сказали: «Пусти, Иннокентий Палыч, будь добр». Разве я отказал бы?

В то время Прохору Дремову шел седьмой десяток. Борода его, свитая из тугих мелких колец, посерела тронутая сединой, сам он стал кряжистый и черный, как мореный дуб. Жил он на лесном кордоне в бездорожной глуши, на берегу лесной реки, неторопливо струившей густую на вид, коричневую, как чай, воду. Изредка он выезжал в соседний город Ватажск на базар купить или продать что-нибудь.

Первыми днями, проведенными на кордоне, Алешка был очень доволен. Жирная, вдоволь пища и густо насыщенный озоном воздух быстро вернули ему истраченные в скитаниях силы. Первозданно могучий лес, казалось, хранил множество неразгаданных тайн, которые всегда так глубоко волнуют мальчишеское воображение. По ночам тоскливо, с надрывом выли волки. Громадный пес с черной шерстью и красной пастью по кличке Рыцарь, одичавший в лесу, скуля, царапался в дверь. На крытом дворе сонно вздыхала лошадь.

— Дедунь, — тихонько окликал Алешка, — ружье-то у тебя заряжено?

— Чего? — спрашивал Прохор, спавший очень чутко.

— Ружье-то, мол, заряжено?

— Экой ты! Как же не заряжено-то! Спи.

Днем Алешка радовал деда неутомимостью в работе. Он таскал из родника воду, пилил лучковой пилой дрова, чистил лошадиное стойло или просто без видимой надобности тесал топором колья. Оказалось, что он умеет и обед варить. Сняв с очажка закопченный котелок, Алешка стучал ложкой по миске, и это означало, что обед готов. Садясь к столу, Прохор говорил:

— Деловой ты парнишка. Смотри, не надорвись — уж больно не по летам горячо берешься.

— Я сильный. Во, потрогай мускулы. У нас в классе я самый сильный был, — хвастался Алешка.

На вопрос, как же он, Алешка, нашел деда и не потерялся, не сгиб в бурно клокочущем людском водовороте, мальчик неохотно отвечал:

— Ехал, ехал и — доехал.

Он не любил вспоминать что-либо горькое или стыдное, а того и другого было достаточно в его скитаниях.

Алешка и сам удивлялся, как он не погиб в этом водовороте. Приходилось ему голодать, зябнуть на грязном вокзале, приходить в полное отчаяние, прежде чем он добрался до деда. Об одном только рассказал ему Алешка — о контролере Иннокентии Павловиче. Рассказывал Алешка подробно, с увлечением, с блеском в глазах.

…Стояли погожие осенние дни. По реке плыли яркие листья осин, лесной рябины, берез. Лес был полон тихого шуршания и тонких запахов осени, едва уловимых и томительно грустных. Алешка вдруг заскучал. Долгими вечерами он без дела слонялся по избе, все настойчивее прося деда привезти из города книг. Прохор исполнил просьбу внука, купив подешевке на базаре целую кипу книжного хлама. Алешка обрадовался, но скоро забросил книги: они показались ему неинтересными. Однажды он несмело спросил деда:

— Дедунь, а как же я в школу-то не пойду что ли, а?

— Оно бы можно, — вдохнув, ответил Прохор, — да смотри, нужно ли? Я вот неученым прожил…

— Что ты! — горячо воскликнул Алешка. — Сейчас нельзя неученым, сейчас — жизнь совсем другая…

— Много ты понимаешь в жизни, — усмехнулся Прохор. — Ладно, поеду завтра в город, заверну в ближнее село, попытаю там насчет школы.

Лесной кордон — маленький островок человечьей жизни, вкрапленный в бескрайний разлив лесов — был как-будто прочно, навеки, отгорожен стеной тишины от всего мира; казалось, что его суровые беды никогда не ворвутся сюда.

Но они ворвались.

Утром, едва засинело окно в избе, на кордон примчался на взмыленной лошади, запряженной в плетушку, незнакомый человек. Он оказался колхозником из соседнего села.

— Плохо дело, Алешка, — сказал он. — Деда-то убило.

— Как убило? — спросил Алешка, бледнея.

— Ватажск бомбили. Ночью ко мне сельсоветская Глашка прибегала, говорит звонили из города — лесника Дремова убило, в больнице он.

— Жив, значит, если в больнице?

— Ох, не знаю. Едем!

Обтерев лошадь клочком сена, колхозник погнал ее в город.

По улицам ветер нес чад пожаров, перемешанный с пылью. Алешка сидел в плетушке, не понимая, как следует, что произошло, и все просил колхозника ехать поскорей.

Больничный двор густо зарос деревьями и кустами. На белых корпусах лежали пятна солнечного света. Алешка, как только вступил на этот двор, сразу успокоился. Казалось, здесь человеку ни за что не дадут умереть.

Возле хирургического отделения — длинного одноэтажного здания, стоявшего на отшибе в глубине двора, — колхозник велел Алешке ждать, а сам ушел.