Сергей Никитин - Большой путь

На исходе навигации речной пассажирский пароход «Сигнал» привалил к пристани, тускло освещенной одним пыльным фонарем, и на берег сошел Алеша Маслов. Было видно, что он не торопился. Пассажиры торопливо ушли в сырую плотную тьму, а он стоял и оглядывался вокруг, не то удивляясь чему-то, не то припоминая что-то.

Темнота дышала тяжелым волглым ветром; река, разбушевавшаяся к ночи, плеско била в крутые бока барж, стоявших у причала. По небу быстро неслись клочковатые тучки. Фонарь, гремя жестяным абажуром, качался на ветру, разгоняя по пристани изломанные на углах тени.

Старый колесный «Сигнал» дал три гудка и отвалил от пристани. Чем дальше он уходил, тем неподвижнее становились его огни, потом совсем остановились и вдруг один за другим, от носа к корме, стали гаснуть, точно темная вода проглатывала их — пароход уходил за поворот.

Сзади к Алеше неслышно подошел пристаничный сторож, одетый в полушубок и валенки.

— Взыграла! Ах, голубушка взыграла! С полдня как начала поплескивать, так до сих пор играет, — сказал он не то для себя, не то для ночного пассажира.

— Михеич, — сказал Алеша дрогнувшим голосом, — не узнал ты меня?

Михеич отшатнулся, взмахнул руками.

— Алешка! Ты?

И ткнулся прокуренными усами в Алешкины губы.

После первых радостных возгласов, похлопываний по плечу, рассматривания друг друга на свету, Михеич спохватился:

— А ты, наверно, голодный с дороги-то! Иди к моей старухе… То-то рада будет… Ну — уважил, Алешка…

— Ну, что ты! — сказал Алеша.

— Я к Ивану Николаевичу пойду.

— Ночью-то? Нет уж, ты ступай-ка к нам, а к Ивану Николаевичу — утром.

— Нет, дорогой Михеич, нет, — ласково сказал Алеша.

Сторож обиженно посопел, но потом махнул рукой:

— Ладно. И то правда, иди к нему. Он намедни все о тебе грустил: не пишешь, мол, долго.

— Мы в плаванье были, — сказал Алеша, направляясь к лестнице, ведущей на высокий берег.

Бесшумно следуя за ним в своих валенках, Михеич восторгался:

— Скажи, пожалуйста, — в плаванье! Хорош матрос, ой, хорош! И бушлатик, и бескозырочка, и брючки…

В лестнице было восемнадцать ступеней — Алеша хорошо знал это. Сколько раз он сбегал и поднимался по ней! И теперь она и пустынные булыжные улицы городка, по которым он шел, и одноэтажный дом, возле которого он остановился, и тополь перед домом — все казалось ему необыкновенно милым и родным. Он позвонил. Долго не открывали. Наконец, за дверью послышалось сонное покашливание, и знакомый с хрипотцой голос опросил:

— Кто там?

— Я, Иван Николаевич, я! — радостно крикнул Алеша.

Дверь моментально распахнулась, и он очутился в крепких объятиях Ивана Николаевича. Но сейчас же этот суровый старый человек, точно устыдившись своего порыва, ворчливо, но ласково сказал:

— Приехал, сын блудный.

Его видели в толпе беженцев, идущих на восток. Он шагал деловито, неторопливо, спокойно, и спорые движения его вызывали у одних уверенность: «Ну, этот дойдет вместе с нами», у других — зависть: «Вот бы нам молодость-то и силу». Но те, кто был свидетелем недавних бед, свалившихся на его голову, поглядывали с опаской. Уж очень молчалив и рассеян он был.

Алешка Маслов осиротел в дороге, когда на эшелон беженцев напали фашистские штурмовики. Напуганный, оглушенный взрывами, Алешка плохо понимал происходящее. Он сидел над насыпью возле матери, смотрел на ее бескровное лицо и не плакал, а только плотнее сдвигал брови, точно мучительно решая что-то.

Незнакомая старуха, ткнув Алешку в плечо костлявым кулаком, спросила, как звали покойницу. Алешка едва пошевелил губами, но старуха услышала и, торопливо крестясь, зашептала молитву.

Поклонясь, старуха перешла к другому покойнику, и Алешка услышал, как там она тоже принялась истово вышептывать слова молитвы, лишь для нее одной полные смысла.

Утром в придорожном бору хоронили убитых. Среди розово-медных стволов сосен, качаясь, лежали толстые пласты тумана, распоротые лучами. Словно золотые спицы, косо воткнутые в землю, лучи ниспадали от солнца. Ночной холод, застрявший где-то внутри Алешкиного тела, по временам крупно сотрясал его, и поэтому было очень приятно стоять под этими лучами. Когда все было кончено, кто-то обнял Алешку за плечи, повел, и он покорно зашагал прочь от могилы.

Несколько дней он шел, питаясь от доброты людской, одинаково равнодушный к ласковому слову и грубому окрику. С самого начала над ним взял покровительство рослый мужчина с суковатой палкой, на которую он тяжело опирался. Он кормил Алешку и во время пути отечески внушал:

— Знаю, малец, ушибло тебя горе, а ты крепись, будь солдатом. Помню, в Гражданскую сколько друзей моих полегло, родственников, а я — вот он. Горе избудется, ты — крепись…

Алешка не слушал его, но от гудения его жизнерадостного голоса становилось как-то легче.

В Вязьме многодетная беженка, выпросив у охраны разрешение, втиснулась в эшелон с заводским оборудованием. По настоянию рослого мужчины она взяла с собой Алешку.

Очутившись в темном, дребезжавшем вагоне, он вспомнил мать, ее заботы о нем во время дороги, ее теплое тело, у которого он грелся по ночам, и — заплакал обильными, облегчающими душу слезами.

— Плачь, дитятко, плачь, — поощряла его беженка, гладя по голове и мокрым щекам пухлой ладонью. — Чего их копить, слезы-то… Они на сердце давят, тягость от них.

Алешка расстался с ней в Москве. Она пробиралась на Волгу, в Кинешму, к дальним родственникам и звала его с собой:

— Поедем, дитятко, проживем, наверно. Все равно уж… Эх ты! Что с тобой станет — пропадешь…

И плакала при этом и целовала его в стриженую маковку.

Но Алешка решил искать деда, служившего лесником где-то между Рязанью и Владимиром. Его адрес был зашит рукой матери в подкладку Алешкиной курточки.

— На всякий случай, — сказала тогда мать, откусывая нитку.

Людской отлив на восток донес Алешку до Владимира. В Москве на Курском вокзале Алешка пробрался в вагон и залег под лавочку.

Едва отъехали, он был вытащен оттуда контролером.

— Вот такие и разваливают транспорт, — укоризненно заметил он, направляя в лицо Алешки свет фонаря. — Ну, спросите его, куда он едет?

— Я эвакуированный, я к дедушке еду, — жалобно сказал Алешка.

— Ври! Все вы, безбилетники, эвакуированными стали, на жалость бьете.

— Чего к ребенку пристал? Пущай едет, — раздался из темноты густой бабий голос.