Валерий Мусаханов - Там, за поворотом…

— Ну, этого тебе до Берлина хватит. Остынет, пришлешь парней.

— Спасибо, — поблагодарил Федя, угостил кузнецов махоркой, и мы пошли к машине.

Мы помогали Феде, зачищали мелкой шкуркой поверхность тормозных барабанов, подавали гаечные ключи, когда он стоял в смотровой канаве под машиной, светили лампой-«переноской». Федя объяснял нам назначение разных деталей, переспрашивал, чтобы убедиться, что мы запомнили и поняли его. Попутно учил нас первым приемам работы. Однажды, когда он попросил отвертку, я подал ее лезвием вперед. Федя взял, пристально посмотрел на меня и сказал:

— Запомни, инструмент нужно подавать ручкой вперед. Человек берет не глядя, и ты должен вложить ему сразу в руку.

И я запомнил это первое рабочее наставление, и потом оно сослужило мне добрую службу.

В тот день мы узнали много нового, но самым главным было сознание, что автомобиль — не простой механизм, на котором приятно прокатиться по городу, а сложное умное устройство, состоящее из множества частей, и все это устройство подчиняется рукам знающих людей, которые могут разобрать и собрать машину. И у нас с Киркой появилась надежда, что и мы когда-нибудь научимся этому и сумеем управлять автомобилем. Но тогда мы еще не думали, что станем шоферами..

Осенью сорок четвертого года оборвалась наша дружба с Федей и девушками аэростатного расчета.

Сентябрь выдался ясный и теплый, и в школу мы ходили без пальто. Мы пришли в непривычно светлую свежеотремонтированную школу. В чистых классах поблескивали заново покрашенные парты, и в окнах были теперь стекла вместо старой фанеры. И у всех было радостное ощущение чего-то нового, предчувствие уже близкой победы. Фронт отодвинулся далеко от города, наша армия гнала врага все быстрее на запад. Но аэростатный расчет оставался в церковном сквере, и мы прибегали к Феде после уроков. Тревоги теперь объявлялись редко. Федя скучал, с нетерпением ждал, когда его часть двинется с наступающими войсками.

Нам было грустно от предстоящей разлуки с Федей и девушками, хотя мы не думали, что она произойдет так неожиданно и скоро. Но в один ветреный день мы пришли к церковному скверу, а там уже никого не было. На чуть примятой траве не осталось даже мусора. Исчезли газгольдеры и аэростат, исчезли палатка и грузовичок. Песчаная дорожка была аккуратно подметена, только неглубокая траншея, укрытие, напоминала о том, что здесь были люди, да еще тускло переливалась поверхность пруда, похожая на огромный квадратный лист оцинкованного железа, брошенный на булыжную площадь. Было грустно оттого, что мы не попрощались с Федей и девушками.

Феди уже не было, но своим советом он помог нам еще один раз.

С самого начала учебного года в нашем классе иногда стали пропадать завтраки, кто-то вытаскивал их из портфелей. Впрочем, название «завтрак» было весьма условным для двух-трех тощих ломтиков хлеба с маргарином или повидлом, но мне до сих пор кажутся вкусными бутерброды тех времен.

Пропажи обычно обнаруживались на большой перемене. Чаще всех страдал Вовка Бурыгин, тихий безобидный мальчик, живший неподалеку от нас. У Вовки умерли в блокаду мать и сестра, и он остался с бабушкой, которая почти не выходила из дому. Вовка никогда не играл с нами в футбол, не болтался по улицам, потому что на нем лежала вся домашняя работа и стояние в очередях. Я испытывал смешанное чувство вины и неловкости, когда Вовка Бурыгин, обнаружив пропажу, с грустной покорностью расправлял розовый бумажный пакет, в котором всегда носил свои завтраки.

Из-за этих пропаж в классе сгустилась подозрительность, мы уже не верили друг другу, не уважали себя.

Классное собрание организовалось стихийно. После уроков никто не сорвался с места, как обычно. Только Бурыгин расправил свой розовый пакет, уложил его в матерчатую сумку, с которой после школы ходил в магазин, и направился к дверям.

— Ты куда? — окликнул его Валерка Парамонов. Валерка был у нас старостой и уже занял место за учительским столом.

— Мне крупяные карточки отоваривать надо, — ответил Вовка.

Он постоял, глядя в пол, переминаясь с ноги на ногу, и вышел, притворив дверь.

Несколько мгновений в классе стояла такая тишина, какой никогда не было на уроках, потом закричали все сразу. Валерка Парамонов поднялся и заорал:

— Тише! Давайте по очереди!

Но по очереди не получилось, и хоть в классе стало потише, но все равно говорили одновременно несколько человек. В основном поступали предложения, что сделать с тем, кто ворует завтраки: набить морду, выставить на позор с плакатом на груди и так далее. Кто-то недоуменно спрашивал время от времени:

— Почему всегда у Бурыгина?

Шума и возмущения было много, а толку мало. Конец всему положил Кирка. Он вскочил на парту, дождался, пока немного утихнут беспорядочные выкрики, и спокойно, но внятно сказал:

— Надо поймать этого гада, а потом придумаем, что с ним сделать. — И сразу стало тихо.

— А как поймать? — неожиданно громко в этой тишине раздался вопрос Вовки Земскова.

Мне не понравилась интонация Земскова. Чувствовалась в ней скрытая насмешка. Я пристально посмотрел на него. Земсков исподлобья глядел на Кирку и криво улыбался.

— Поймаем, — спокойно ответил Кирка, соскочил с парты и взял портфель.

Домой мы возвращались, как всегда, вместе. Кирка, насупившись, помахивал портфелем, а я все не мог забыть ехидный вопрос Земскова: «А как поймать?» Собственно, в этом вопросе не было ничего неожиданного, но я не мог отделаться от какого-то неприятного подозрительного чувства, вызванного Вовкиной интонацией. Я не хотел говорить об этом Кирке. Ведь очень неприятно, когда тебя в чем-то подозревают, а ты не виноват.

Нет, я не мог высказать вслух подозрения насчет Вовки Земскова, хотя мне и не нравилась ехидная интонация его вопроса. Я только озабоченно спросил у Кирки:

— Что будем делать?

Честно говоря, я считал, что Кирка поступил опрометчиво, так уверенно пообещав поймать похитителя бутербродов. Но слово было сказано, и уже требовало поступков.

— Нужно поймать, — коротко ответил Кирка.

— А как поймать? — разозлился я и вдруг услышал в своем вопросе интонацию Вовки Земскова. — Нашелся Шерлок Холмс, — добавил я насмешливо.

Кирка хмуро посмотрел на меня, потом усмехнулся и спросил:

— Помнишь, ты штаны разорвал?

Неделю назад, перед тем как аэростатный расчет снялся с места, со мной приключилась неприятность. Я сорвался с балки в разрушенном доме, куда мы лазали за старыми книгами, разорвал штанину и рассадил ногу. Потом мне пришлось сидеть дома вечер и следующий день, потому что мать, прежде чем зашить, выстирала брюки.