Пётр Столповский - Дорога стального цвета

Зуб старался припомнить, сказал ли девчонке «спасибо». Вроде, сказал. А все равно такое чувство, словно не поблагодарил ее за пирожки. Может, она подумала: вот, мол, какой он — я его накормила, а он, невежа... Корми таких. Нет, она так не подумала. Она слишком добра, чтобы так думать.

Зуб поймал себя на том, что ему ни капельки не совестно за этот случай. Даже удивительно. А все, наверно, потому, что девчонка какая-то особая, не как все. Даже не такая, как Нина Анисина, его детдомовская привязанность.

Вспоминая ее, Зуб каждый раз переживал заново все, что тогда стряслось с ним. Он постоянно ловил себя на том, что всех девчонок сравнивает с Ниной и неизменно отмечает: она все же лучше этой, лучше той. Он даже первоклашку с

бантиком сравнил с ней. Но тут первый раз не смог сказать себе, что Нина — лучше.

28

Он в нее влюбился в пятом классе. Влюбился от одного ее взгляда. Однажды на перемене увалень Колька Мамцов сгреб Нину за толстую косу и заорал на весь коридор:

— Но-о! Поехали! Н-но!

Морщась от боли, Нина старалась вырвать косу из Колькиной пятерни. Она не визжала, как обычно визжат девчонки. Гордая была Нина. И Зубу стало ее жалко.

— Брось! — сказал он Кольке.

А тот только глянул на него и — за свое:

— Н-но, лошадка! — И губами цвыркает, как возница.

Тогда Зуб коротко, но больно ткнул ему в бок кулаком. Колька вякнул от неожиданности и отпустил косу.

— Ты чего?

— Да ничего.

— А то гляди!..

Разобиженный Колька Мамцов ушел в класс... Связываться с Юркой Зубаревым он поостерегся.

Вот в этот момент Зуб и поймал на себе взгляд Нины Анисиной. Был он и благодарный, и восхищенный одновременно, и еще он был какой-то задорно-удивленный, что ли. Словно Нина своими больщущими глазами говорила ему: как же я, мол, раньше не примечала тебя, Зубарев?

То был первый в его жизни случай, когда Зуб застеснялся девчоночьего взгляда. После он уже не мог его выдерживать. А Нина, почуяв своим взрослеющим девичьим сердцем неожиданную власть над этим неразговорчивым, крепким мальчишкой, стала время от времени тешить себя Зубовой стеснительностью. Тот становился смирным и беспомощным как ягненок, стоило только Нине взглянуть на него с этакой удивленной, но в общем-то ласковой внимательностью. Она с ума сводила Зубарева своими непостижимо загадочными глазами.

Настали для него мучительные дни. Он еще больше замкнулся в себе. Учеба пошла из рук вон плохо, хотя до этого, бывало, его хвалили. Голова напрочь утратила способность воспринимать все, о чем говорилось на уроках и о чем было писано в учебниках. С тех пор, как в мозгу стало безраздельно царствовать короткое слово «Нина», в голову ничего больше не умещалось.

— Зубарев! Ты меня слышишь, Зубарев? — выходила из себя классный руководитель Ольга Серафимовна. — О чем ты думаешь? Сядь прямо.

Зуб всегда сидел за партой вполуоборот, чтобы краешком глаза постоянно видеть Нину Анисину. То и дело голова украдкой поворачивалась. Только взглянуть.

На уроках взгляды их почти не встречались. Нина неизменно смотрела в одном направлении — на доску и на учителя, как и подобает круглой отличнице. Но если их взгляды все же сталкивались на неуловимое мгновение, то для Зуба это столкновение оказывалось катастрофическим. До конца урока он сидел с жарко пылающими ушами, боясь шевельнуться.

Кончались занятия. Если ничего больше не намечалось, мальчишки и девчонки расходились по разным спальным корпусам. Для Зуба это были неприятные минуты: Нина уходит, и он не увидит ее аж до завтрашнего утра.

Не имея сил выдержать эти каждодневные пытки, он выдумывал разные поводы, чтобы заглянуть в девчоночий корпус или хотя бы пройтись мимо него раз-другой. В иной вечер, коченея на морозе, Зуб подолгу стоял в заваленном снегом сквере и сквозь оголенные ветви смотрел на окно ее комнаты. Каждая мелькнувшая в нем тень заставляла сердце гулко колотиться.

Он смотрел на окно и был счастлив, и жалел только об одном — о том, что через час-полтора его станут искать, и тогда придется уходить из сквера.

А Нина словно бы и не замечала ничего такого. Она по-прежнему оставалась веселой и красивой. Ничего, ровным счетом ничего не менялось в ней! В уголках огромных ее глаз жили прежние лукавые искорки, на щеках вспыхивали те же поразительно нежные ямочки.

Вокруг Нины всегда собирались подруги. На переменах они щебетали о чем-то, дружно давали отпор мальчишкам, выдумывали свои, девчоночьи тайны, которые в следующие пять минут переставали быть тайнами, и для Нины, казалось, не существовало новоявленного двоечника Зубарева. Девчонки, от которых невозможно что-либо скрыть, провожали его насмешливыми взглядами, хихикали и шушукались вдогонку. Но Зуб ничего этого не замечал, потому что утратил способность замечать все, что не относится непосредственно к Нине.

Спустя время, над ним стали посмеиваться и ребята. Только делали они это с осторожностью, потому что Юрка Зубарев крут на расправу. Тем

более что Колька Мамцов уже попадался на его скорый кулак. Зуб застукал Кольку, когда тот царапал сломанным пером на крышке парты: «Зубарев + Анисина — лю...» Окончание Мамцов проглотил вместе с крепкой зуботычиной.

Ольга Серафимовна стала смотреть на Зубарева, как мать смотрит на свое нездоровое дитя. Разумеется, она видела не только то, что мальчик осунулся, стал более замкнутым, рассеянным. Она замечала все и, конечно, мучилась от своего бессилия, от невозможности помочь Зубареву, исцелить его или бог знает что еще. Она и в самом деле пыталась отвлечь Зубарева от предмета его душевных пыток. Зряшная это была затея.

Чтобы не быть беспомощным наблюдателем, Ольга Серафимовна стала устраивать для него регулярные дополнительные занятия, стараясь приостановить поток двоек. Но и это ни к чему не привело, Доброе сердце учительницы страдало.

И настал день, когда чувства взяли над Зубом всю полноту власти. В тот день он вырвал из тетрадки лист и написал на нем те слова, которые давно гремели в его душе громким колоколом. И было этих слов всего четыре, и от каждого мутилось в голове, и кровь звенела по жилам.

Неделю носил он эту записку в кармане, не зная, как передать ее Нине. А когда сложенный листок поистерся на сгибах, он написл эти четыре кричащих слова на новом. И снова сердце грохотало в груди так, что его многие, должно, услышали.

В тот же день он собрал все свое мужество и во время большой перемены, когда в классе один только дежурный ковырялся у доски, вложил записку в Нинин учебник русского языка на той странице, на которой он должен быть открыт через несколько минут.

Выскочив из класса, он чуть не сбил с ног Нину. И остолбенел, глядя на нее безумными глазами.