Елена Габова - Ветер влюбленных

Но почему он здесь? Почему не в воздухе? Он должен лететь, рассекая пространство и поглядывая в иллюминатор на облака. Что случилось? Отменили рейс?

Спросить? Но ведь он на меня даже не смотрит.

Ладно. Перебьюсь. В конце концов, мне лучше, что мы в одном вагоне. И пусть он не разговаривает со мной, как после «Севильского цирюльника», мне радостно уже потому, что он рядом. Потому что я люблю его.

Я его нахожу, теряю, нахожу, теряю… люблю его.

Так что же такое любовь? Тишайший снегопад – нежность, резкий порыв – ветер, злая ведьма, толкающая на ошибки, и добрая фея, улаживающая их.

Где ты, добрая фея? Ау!

Ничего странного, что билеты продали нам в один вагон. Ведь мы покупали их (Лёва покупал, я переоформляла) последними. И купе у нас общее по этой же причине. Я вошла, и Лёва вошел следом. Еще один сюрприз! Для меня – приятный, для него – не знаю… как-то все меняется с плюса на минус. В один и тот же год. В одну и ту же зиму. И даже в один и тот же день!

Устроились. Переоделись, по очереди удаляясь в коридор. Чинно, как незнакомые. Наши полки друг против друга. Судьба? Да уж, судьба. Если и судьба, то колченогая, как стул в Лёвкиной квартире! Мы не разговариваем. Молчим. Левка уткнулся в ридер. Я смотрю в окно. Вряд ли Лёва понимал, о чем читал. Потому что через пять минут он достал плеер. Водрузил наушники на голову, нажал кнопку на крохотном аппарате. У него такие провода, что можно слушать музыку вдвоем. Как часто мы делали именно так по дороге в школу! Но сейчас он не предлагает. А мне так хочется послушать его музыку. Иногда она казалась мне скучной, иногда – нравилась, а иногда продирала до самого сердца.

Я не могу, когда он так молчит.

– Лёв? – Я поставила локти на столик и подперла ими щеки. – Лё-ва? – у меня тихий виноватый голос.

Он молча и серьезно взглядывает на меня. Спасибо, что не отворачивается. Нет, отвел глаза.

– Что? – спрашивает глухо, глядя в окно.

– Лёв? Вот скажи. Зачем ты приезжал? Ведь мы не договаривались. А ты взял – приехал. Зачем?

– А что? Почему бы мне не приехать? Это ведь мой родной город, – пробурчал он.

– Ты приезжал к ней, да?

Молчание. Знак согласия? Потом, словно выдавливает из себя:

– Да. И к ней – тоже.

– Ты ее любишь?

Поезд ползет уже по белой земле. Город кончился. Воркута кончается резко, без всяких косвенных пригородов, всяких придаточных предложений. Без запятых, многоточий, как в других городах, поюжнее. Кончилась Воркута. Точка. Порхают в воздухе очень крупные снежинки. Разве они бывают такими крупными? Вот опять – снежинчатая стайка. Так и хочется сказать про них – стайка. Как про птиц. Оп! Это же и есть птицы! Куропатки! Как их много, как снежинок! Белые куропатки.

– Ответь, Лёв. Любишь ее?

– Нет.

Мне становится легче дышать. Хоть я и знаю, что это вранье, все равно – легче.

– Нет?

– Нет, нет, сказал же.

Лёва злится. Он садится на полку по-турецки. Закрывает глаза и слушает плеер. Что там у него, интересно.

– Ты что слушаешь? Дебюсси?

– Почему Дебюсси? – с закрытыми глазами. – Нет.

– А что?

– Ветка, тебе не все равно?

Он назвал меня по имени! Ура, ура!

– Не. Все. Равно, – раздельно отвечаю я. – Мне нравится твоя музыка. Нравится Дебюсси. Шопен. Мендельсон.

– И «Севильский цирюльник»! – спокойно, с закрытыми глазами произнес он.

– Не надо вспоминать. Пожалуйста. Ну, скажи, что слушаешь?

«Вот пристала», – наверно, думает он. Открывает и вновь закрывает глаза. Как будто страшно устал от жизни. Снимает наушники. Плеер умный, через минуту выключится сам.

– Чайковский, шестая симфония. – Он открывает глаза. – Сказать, что у меня сейчас на душе?

– Скажи, Лёв.

Мне страшно. Мне очень страшно. Сейчас скажет, чтобы я убиралась от него ко всем чертям. Что я ему надоела. Чтобы я… что он меня ненавидит.

– Реквием Моцарта – вот что. Помнишь, мы слушали, и ты еще сказала, что тебе хочется умереть от этой музыки.

– Тебе хочется умереть? – Я делаю большие глаза.

– Почти.

– Почему?

– А ты не догадываешься?

– Что я такого сделала?

– Ничего ты не сделала. Ничего хорошего, я имею в виду. Как всегда, впрочем.

Снова глаза закрыл. От меня отгородился. Оживил плеер.

– Что-о? – Я чуть не падаю с полки, хотя удобно сижу. – Объясни, а? Прошу, а? Почему, а?

– Не знаю почему. Ты живешь для себя. Делаешь что хочешь.

– Нет!

– Да. И в тот раз ты тоже устроила спектакль для себя. На «Севильском цирюльнике». И смотрела, как мы его с Кислициным сыграем. Как мы с ним красиво разойдемся в разные стороны.

– Нет! Это был не спектакль.

– Да! И сейчас в моем родном классе ты устроила спектакль для себя.

– Нет, Лёва, нет!

– Ты эгоистка. – Он меня избивал. Слова хлестали зло, торопливо. – Как ты себя ведешь? – открыл глаза, жестко: – Словно ты – сама лучшая, а другие все – черви.

– Нет! Нет, Лёва, нет!

Я перестала что-либо соображать. Уронила голову на сложенные перед собой руки. Я заткнулась. Все! Я ничего не вижу. Не слышу! Пусть говорит что хочет.

– …Ты думаешь, что самая лучшая. А на самом деле – совсем по-другому. Самая лучшая не воображает, что другие – никто. Самая лучшая, наоборот, думает, что она хуже других и что другие больше, чем она, достойны умных парней, красивой одежды. Самых лучших любят. А тебя не любят, ведь так?

Я молчу. Уткнулась лицом в руки. Я ничего не вижу. И почти ничего не слышу. Пусть он думает, что не слышу. Я продолжаю так же лежать – головой на сложенных руках, но еще и закрываю уши ладонями. И все равно слышу, как его слова наотмашь бьют по лицу, по всему телу. И даже сердцу достается. Кажется, сердцу достается больше всего. Ему больно.

– Так, Ветка. Значит, ты не лучшая, далеко не лучшая… Но ты можешь быть хорошей. Можешь, можешь… Помнишь первое сентября. Плакал маленький мальчик, и ты пошла с ним в класс и спасла его цветы. И проучила учительницу. Теперь она уже не будет бросать детские букеты в урну.

– Да? Ты думаешь? – шепчу я сквозь слезы. Я реву, слезы промочили рукава толстовки, и я начинаю громко всхлипывать, и плечи мои трясутся.

– Ты нормально ведешь себя с Кислициным, хотя он раздражает тебя. Ты не гонишь его от себя, ты терпишь. Ты можешь, Ветка, ты все можешь… Не плачь.

Он пересел на мою полку и обнял меня за трясущиеся плечи. Я толкала его локтем, пусть он уходит, если думает, что я такая, какой он меня сейчас обрисовал. Неужели я такая свинья? Да? Такая плохая, да? Ну и пусть я буду такая, я всегда буду такая, и никто мне не нужен. Ни Захар, ни Лёва – никто…

Он усмирил мой локоть, прижал меня к себе, и я уткнулась ему в грудь мокрым лицом.

– Лёва-а! Я исправлю-усь! Вот увидишь… уви-идишь…

– Вот и хорошо, Ветка. Веточка моя хрустальная.

– Нет! – Я внезапно отстранилась, вспомнив. – Не трогай меня! Ты ее любишь, Надю!