Холли Шиндлер - Темно-синий

Мои глаза превращаются в намоченные дождем стекла.

— Дохлый номер, — шепчу я.

— Просто разберись с этим сразу, Аура, — говорит Дженни. Она кладет Этана на пол и берет еще один ролик. — Мне не хочется слушать, как ты без конца будешь ныть об этом. — И она начинает шлепать краску на противоположную стену.

Я еще раз обмакиваю свой ролик в краску. На какое-то время единственный звук, который слышится в моей комнате, это громкие удары роликом по стенам.

— В субботу, — наконец говорю я.

Боковым зрением я вижу, что Дженни перестает водить роликом по стене.

— В следующую субботу, — говорю я. — Я пойду к ней.

«Резолюции» — прекрасное название для дурдома — располагаются в кирпичном здании в конце широкой дороги, окруженной огромными дубами. Но сейчас со всех деревьев опали листья. Их голые ветви выглядят как тощие руки, которые соединились в круг. Как будто эти дубы проводят свой собственный спиритический сеанс в попытке вернуть к реальности каждого пациента «Резолюций». Надеюсь, у них получится лучше, чем у меня.

Дженни дергает ручной тормоз. Она напевает себе что-то под нос, как будто все прекрасно. Я бы стукнула ее за это, правда.

На мне тот пушистый красный свитер, в котором я так нравилась маме, но из-за того, что он ворсистый, мне кажется, я вся обсыпана каким-нибудь едким порошком, применяемым для пыток заключенных во Вторую мировую войну. Я даже немного накрасила губы и побрызгалась духами. Но все равно это так на меня не похоже, что я чувствую себя манекеном.

Пока Дженни вытаскивает Этана из детского сиденья, я выбираюсь из ее развалюхи. Кажется, что воздух как из открытой морозилки. Я тут же начинаю ненавидеть это место.

Я хватаю свою большую сумку для холстов с заднего сиденья. Она вся раздулась от побрякушек, которые, я думала, смогут растормошить маму. Вчера это казалось отличной идеей. А сейчас я уверена, что мне не следовало тащить все это сюда. Но я все же притащила.

Дженни толкает меня вперед, давай, давай, наверное опасаясь, что я утрачу мужество. Ужасно холодно, но я так сильно потею, что пудра растекается на моем лице. Я начинаю думать, что лучше быть лужей, а не девушкой.

— Она возненавидит меня, — говорю я Дженни. — Она должна ненавидеть меня.

— Заткнись, — возмущается Дженни. Мы вдруг оказываемся в комнате ожидания, и она садится на ужасный пластмассовый стул цвета гнилой брюссельской капусты, подбрасывая Этана на колене. — Мы подождем тебя здесь. Иди.

Мои ноги двигаются — я иду к маминой комнате, но думаю: Боже, если Ты существуешь и любишь меня хоть самую малость, Ты позволишь мне упасть в обморок, и мне не придется выносить все это — ее гнев, ее злость.

Я уже на полпути в коридоре, когда мне приходит в голову мысль, что Дженни, наверное, больше не видит меня со своего стула в комнате ожидания. И я думаю о том, чтобы сбежать. А что, если я просто сорвусь — и никто обо мне больше не услышит? Почему не может быть счастливого конца? Почему его не может быть? Но вместо того чтобы бежать, я заглядываю в ее комнату, и она там. Грейс Амброз.

И она очень даже жива.

Она в своей комнате, рисует. Ни нервно, ни как безумный маньяк. Больше похоже на то, как она рисовала раньше, на мольберте перед своим классом. Я просто стою и смотрю за ней, по спине бегут мурашки.

— Эй! — говорит мама, поднимая глаза.

Она бежит ко мне и обнимает меня, как будто хочет выдавить из меня все соки, и слезы мгновенно наворачиваются мне на глаза. Она немного набрала вес и пахнет чистотой и молодостью — боже, она пахнет как солнце. Как лето, хотя День благодарения уже наступил и прошел.

— Иди сюда, — улыбается она. — Я хочу показать тебе, над чем я сейчас работаю.

Она тащит меня через всю комнату. Знакомое лицо, которое смотрит на меня с холста, длинные черные волосы. Но это не мама, не совсем.

— Это я. — Я хихикаю. — Это же я!

— Я скучала по тебе. — Мама обнимает меня и целует в затылок. — Если я не смогу видеться с тобой каждый день, у меня по крайней мере будет это.

Я очень волнуюсь. Скучала по мне? Она не разозлилась? Как это может быть?

— Я пропустила твой день рождения? — говорит мама извиняющимся тоном, ее глаза блестят.

И я не могу поверить в это, я не могу ничего сказать, потому что она ведет себя так, будто мы старые подружки. Некоторые связи действительно как сталь.

Но я не хочу, чтобы мама грустила, открываю свою сумку и лезу внутрь. Вытаскиваю оттуда одну из наших русалок, которую я спасла из багажника «темпо». Чистую, не пыльную, со свежим слоем блеска на хвосте.

Мама пытается улыбнуться, но не может.

— Ты починила ее, — говорит она, пытаясь не заплакать.

— Маленький кусочек дома, — я пожимаю плечами, — до тех пор, пока ты не вернешься. Но нам нужно повесить их как следует.

— Конечно, — говорит мама, подыгрывая.

Мы забираемся на ее кровать, чтобы подвесить русалку к потолку. Как только опускаем руки, мы просто стоим и смотрим друг другу прямо в глаза.

— Спасибо, Аура, — говорит мама.

В первый раз, кажется, за миллиарды лет мое тело не ощущается таким сдавленным, таким горячим. И вдруг я понимаю, что пятно на моей линии горизонта — то же самое пятно, на которое указывает все на свете, как на маминых рисунках с единой перспективой, которые она учила меня рисовать, — это, знаете ли, уже старая точка. Это не мазок угольным грифелем. Это мир.

Мы на сеансе семейной терапии, что означает: мы готовимся к маминому возвращению домой. Это означает, что наша семья — единый живой организм. Это означает, что пациент не только мама, но и вся семья. Это означает, что мы регулярно натыкаемся на того, кто сузил наш круг и не хочет возвращаться обратно, хотя мама этого хочет. Это означает, что мы приглашаем папу прийти к нам, но он отказывается, к большому нашему удивлению. И еще это означает, что мы учимся общаться, что кажется мне довольно смешным.

А еще мы рисуем генограмму. Это для семейного древа. Семейное древо содержит не только даты рождения и смерти, но еще и ужасную, постыдную информацию, которую ты никогда бы в жизни не записал: болезни, разводы, обиды и разрывы.

Да, семейное древо — семья в данном случае — это я, мама и Нелл, хотя мама до сих пор не определилась насчет Нелл. Каждый раз, когда заходит вопрос о ее отце, у нее начинается истерика.