Тамара Михеева - Юркины бумеранги

Я почти все понимаю, но мне хочется получить информацию из первых рук (ибо что бы ни происходило в отряде, Васькины уста и руки — всегда первые).

Василий снисходительно вздохнул и объяснил:

— Это же ясно как день, Маша! Сёмыч любит Юшину, а Юшина любит Сёмыча. Но ее тоже любит Куст, а Катря втюрилась по уши в Сёмыча. Про Куста Сёмыч знает, а про Катрю не подозревает. — Васька подергал чуб. — Хотя, конечно, все он подозревает, только себе не признаётся. Ну подумай сама, Маша, чтобы Катря в кого-то влюбилась?!

Для них это, конечно, невозможно! Катеринка, Катька, Катря — это друг, товарищ, свой парень. Она не может ни в кого влюбиться, просто не имеет права — так они считают. Где им, эгоистам, понять, что она тоже человек?

И этот человек сидел и плакал в беседке. Был вечер длинного дня, все на дискотеке в клубе, а она сидела, собравшись в горький комок, и плакала.

— Катенька…

Я не смогла подобрать слова. Вырвалось напрямик:

— Тебе Сёма нравится, да?

Ее плечики замерли, но тут же опять вздрогнули от плача.

Сволочь я все-таки! Может, Катеринка любит его примерно ту же «тысячу лет» и на уроках смотрит на него украдкой, а когда он выходит к доске, замирает за партой. Если они случайно попадают в одну команду, когда убирают класс или готовятся к празднику, сердце у нее замирает, а при виде того, как он провожает на почтительном расстоянии Маринку, оно ноет и ноет непонятной болью. И сама не знает Катеринка, как это все называется, и сама себе не может признаться, потому что «они любят друг друга тысячу лет»… А тут я со своими вопросами!

Катеринка плакала все горше, и от своей беспомощности я бухнула еще одну глупость:

— Может, тебе в кого-нибудь другого влюбиться?

Катеринка подняла заплаканное лицо:

— В кого?

И я будто слышу продолжение ее мыслей: «Разве есть еще хоть кто-нибудь на всем белом свете, кто бы сравнился с ним? Разве я смогу когда-нибудь полюбить другого? Нет, никогда!»

Иногда и в тринадцать лет кажется, что жизнь закончилась.

— Ну в кого?!

— В Ваньку, — шепчу я.

— В Куста? Я что, совсем балда? — искренне удивилась Катеринка и снова утыкается в колени.

Сёмка и Ванька опять подрались. Я стала допрашивать Васю.

— Маша! — возмутился он. — Ну зачем тебе это? Их дела, сами разберутся!

— Нисколько не сомневаюсь, — спокойно ответила я. — Но все-таки я вожатая и должна знать, из-за чего они разбивают друг другу носы.

— Можно подумать, кто-то не знает… Из-за Юшиной, конечно. Куст — дурак…

— Василий! — одернула я мальчишку.

— Ну если дурак! Потребовал, чтобы Сёмыч перестал с Юшиной дружить, ну и вот…

— Что?

— Побил его Сёмыч, вот что. Честное слово, еще раз такое скажет — я его сам побью, — пообещал Василь.

— Василий!

Вася окатил меня синими искрами из глаз и убежал.

Ванька Куст ходит злой. Все зовут его Куст, потому что он Кустов, но сейчас он и вправду похож на куст, колючий и взъерошенный.

На планерке я не могу сосредоточиться: слишком долго все собираются, слишком громко распевает свои песни Митька, слишком заливисто хохочет Настя, слишком нудно об одном и том же говорит Василий Николаевич… Слишком, слишком, слишком…

Кажется, я просто устала. Надо взять себя в руки (а лучше взять выходной). Митька вдруг бросает гитару, встает напротив меня и говорит:

— Нет, Маруся, это просто форменное издевательство какое-то!

Я отрываюсь от своих записей: что опять?

— Это нечестно с твоей стороны!

— Что?

— Иметь такие синие глаза, — заявляет этот нахал.

Я продолжаю писать.

Катеринка плачет тайком. Дашенька ходит за ней как тень. Сёмка, окрыленный своим счастьем, совершенно ничего не хочет замечать. Маринка тоже. В счастье люди, даже маленькие, становятся большими эгоистами.

А Ванька сделал попытку сбежать из лагеря.

Мы спокойно обедали. Наш отряд галдел за столами, поедая гречневую кашу. Митька не сводил с меня напряженного взгляда и молчал, что совсем ему несвойственно. Меня это озадачило, и я почти поверила Нине.

— Ваня, ты куда? — спросил Олег.

Ванька чуть шевельнул плечом, но не обернулся.

— Я уже поел. Я на балконе всех подожду. — Голос послушный-послушный!

Почему я не насторожилась?

Через минуту к вожатскому столу подлетела запыхавшаяся Света.

— Маша, а Куст с Ивановым домой пошли!

— Куда? — не понял Олег.

— Домой, — пожала плечами Света.

Мы вскочили как по команде.

— Машка, бежим! — Митька дернул меня за рукав, и мы сломя голову сбежали по лестнице.

От ближних ворот дорога ведет на дачи, а там и до города недалеко, но сколько здесь тропинок, просек, путей! Хорошо, что у Борьки красный рюкзак — издалека видно.

— Не зовите их, — предупредил Олег, — дёру дадут — не догонишь.

Но мальчишки нас заметили очень скоро и «дёру дали».

Конечно, Ваньку понять можно: из-за его любви к Маринке на него пол-отряда ополчилось. (Это все Васенькина работа, я уверена. Кто-то получит у меня по загривку, никакие синие глаза не помогут.) Но Борька-то куда бежит?

Это его третья попытка сбежать из лагеря. Он, что называется, «трудный ребенок из неблагополучной семьи». Отец сидит, мать пьет, младших братьев и сестер воспитывает старенькая бабушка. Хорошо еще, что Борька не лидер по натуре, а то превратил бы отряд в праздник для вожатых. Он единственный у нас всерьез курит, а на все просьбы только презрительно щурит глаза и говорит:

— Я чо, нанимался?

И я всегда теряюсь: не знаю, что ему ответить.

Мы бежали без остановки через заросли, бурелом, овраги. Мальчишки пытались петлять: то уходили далеко в лес, то возвращались на дорогу. У них — рюкзаки, мы — налегке. Они — дети, мы — взрослые, и все ведем здоровый образ жизни.

Вот они!

Митька схватил Борю за рюкзак, Олег — Ваньку, а я развернула его к себе, и…

— О господи! Кто тебя так?

Впрочем, могла бы и не спрашивать. На Ванькином лице красовался огромный фингал, красно-синий, классический. Глаз заплыл, нос распух.

Ванька всхлипнул и опустил голову. Сразу перестал сопротивляться.

— Ваня, пойдем в лагерь.

Он шмыгнул носом и послушно повернулся.

— Эй!

В эти секунды я совсем забыла про Борьку, а он метнулся в сторону и замер на краю оврага. Сказал:

— Маша, я все равно убегу, ты меня лучше так отпусти.

— Боря, ну как я тебя отпущу, если тебя не забирают. Ведь мы это уже обсуждали.

— А ты напиши, что я чего-нибудь натворил и социально опасен. Ну вот, может, это я Кусту фингал поставил!

— Не мели чепухи. «Социально опасен»… — устало вздохнула я. — Пойдем в лагерь, там разберемся. Обещаю.

Я развернулась и пошла в лагерь. У Борькиной матери телефона нет, но он есть у какой-то его тетки, может быть, ей позвонить? И в эту секунду Борька сорвался и ухнул в овраг. Митька, не раздумывая, бросился за ним.