Николай Печерский - Масштабные ребята

Я знал по рассказам и видел сам, что все влюбленные ходят под ручку. Я подошел к Ире-маленькой и, умирая от страха, взял ее за рукав. Ира вежливо отстранила мою руку и, совершенно не думая о моей любви, сказала:

— Коля, не бери меня за платье, а то помнешь.

Я шел рядом с Ирой, как дурак, и не знал, что мне делать. Ира молчала и думала о чем-то своем. В глазах ее лучился мягкий, доверчивый и немного грустный свет.

Вечерело, а я еще даже не намекнул Ире про поцелуи, я не знал, как это делать — спрашивать разрешения или сначала поцеловать, а потом дать, как Ленька Курин, стречка. Если спросить Иру — «да» или «нет», она ни за что не ответит. Ира очень застенчивая и никогда не захочет целоваться с посторонними людьми.

Я даже пожалел, что затеял эту дурацкую историю с поцелуями. Но теперь отступать было поздно. Я сказал себе: «Давай, Колька, не трусь»!

Я подкрался к Ире, наклонился к ней и с разгону чмокнул ее в щеку.

Ира отшатнулась от меня и схватилась рукой за щеку, будто ее вовсе не целовали, а больно и незаслуженно ударили. Ира смотрела на меня несколько минут, а потом вдруг закрыла лицо рукавом нового розового платья и зарыдала.

Я стоял перед Ирой-маленькой, проклиная себя, Леньку Курина и вообще всех, кто выдумал эти глупые, никому не нужные поцелуи.

— Перестань, Ира, — сказал я. — Я ж нарочно. Разве ты шуток не понимаешь!

Ира плакала долго и безутешно. Но вот, наконец, она успокоилась и пришла в себя. Вытерла слезы сразу двумя руками, посмотрела на меня узенькими, покрасневшими от слез глазами и сказала:

— Коля, дай слово, что ты больше никогда не будешь меня целовать.

Я много пережил и перестрадал, пока плакала Ира-маленькая. Я дал клятву Ире, что больше никогда не буду ее целовать. Хватит уже с меня. Теперь я ученый!

На вечерней линейке Пал Палыч сказал, что наша производственная практика подходит к концу и через три дня мы поедем в свой ПГТ.

Мы стояли на полянке возле палаток и молчали. Отшумела, отзвенела таежная жизнь. Теперь не догнать ее на веселом быстроногом олене, не вернуть, как песню, которую начали в одночасье да так и не успели окончить в коротком походе.

Прощай, тайга, прощайте, милые сердцу палатки и высокие, бегущие на косогор дома. Прощай всё…

Пал Палыч понимал наше настроение.

— Вы, ребята, не огорчайтесь, — сказал он. — Мы заработали немного денег и теперь можем поехать на экскурсию в Якутск.

Пал Палыч смолк на минутку, посмотрел на нас своими строгими и в то же время добрыми глазами и вдруг, точно так как наш инструктор Ваня, сказал:

— Не хныкать. Выше голову, братва!

В горле у меня что-то запнулось и по лицу покатились слезы. Я не знаю, что творилось со мной в эту минуту. Я поднял голову и, сдерживая себя изо всех сил, прохрипел:

— Пал Палыч, мы никуда не поедем. Они тут работают, а мы будем там… Я не хочу…

Где-то рядом со мной всхлипнула Ира-маленькая, украдкой вытирала глаза Ира-большая. Строй дрогнул и глухо загудел.

— Тише, ребята, — негромко, но очень внятно и твердо сказал Пал Палыч. — Я этого вопроса один решить не могу. Напишите домой. Если родные согласятся, мы останемся еще на полмесяца или на месяц. А в Якутск поедем потом. Правда?

— Правда! — донеслось со всех сторон. — Потом поедем!

Пал Палыч подождал, пока стихнет шум, подошел к Маничу и тем же негромким спокойным голосом сказал:

— А тебе, Маниченко, я разрешаю ехать. Я не задерживаю.

По линейке с одного конца в другой прокатился гул. Мы не желали позорить свою школу и свой боевой седьмой класс. Если оставаться, значит, оставаться всем. До одного человека!

Ленька поднял руку, призвал всех к тишине и сказал:

— Пал Палыч, пускай Маниченко остается. Мы его перевоспитаем. Мы берем Маниченко на поруки.

— Леня, я думаю, об этом должен прежде всего сказать сам Маниченко. Правильно я говорю или нет?

Пал Палыч был прав на все сто процентов. Мы прекратили шум и стали ждать, что скажет в эту критическую, а может быть, даже роковую для себя минуту сам Манич.

Манич долго пыхтел, топтался на месте, как привязанный медведь, а потом набрался, наконец, духу и глухо сказал:

— Пал Палыч, я остаюсь…

Манич напрасно думал, что ему все так легко сойдет с рук. Никто не хлопал в ладоши и не кричал Маничу «ура». Все молчали. Мы хотели, чтобы Манич посмотрел в лицо своим недостаткам и полностью перестроился.

Манич понял это. Он поднял голову, жалобно посмотрел на Пал Палыча и сказал:

— Пал Палыч, я перевоспитаюсь. Я буду хороший…

Такого шума и такого гама не было ни на одной линейке в мире. Мы — сильные и гуманные люди. Мы перевоспитаем Манича. Мы сделаем из него человека, черт возьми!

Прошло три дня тревог и ожиданий. Все мальчишки и девчонки получили ответы на свои письма. Только мне не было ничего — ни письма, ни телеграммы, ни открытки. Я ходил сам не свой. Неужели придется уезжать?

В мыслях у меня уже рисовалась картина мрачной, одинокой жизни. Все подумают, что я малодушный человек, не выдержал трудностей и дал деру со стройки. Даже в библиотеку сходить не рискнешь. Днем появляться на улице стыдно, а ночной библиотеки у нас нет. Придется сидеть целый день дома, изобретать мышеловку и читать старые, читанные-перечитанные книжки.

Все строители знали про мою беду. Успокаивать меня приходил и Пал Палыч, и Ваня, и плотник Василий Григорьевич, и Ленька Курин, и две Иры.

— Чудак ты, — сказал мне Ленька. — Ты не уезжай и все. Если отец отлупит, у нас на чердаке будешь жить.

Манич тоже давал мне всякие советы и вился возле меня почему-то больше других. Я думаю, что все дело тут было в пиропе. На следующий день после линейки, где перевоспитывался Манич, я полез в карман комбинезона и вдруг нащупал там пироп. Комбинезон я уже стирал и сто раз вывертывал наизнанку. Никакими пиропами там даже и не пахло.

Но сейчас я не радовался даже пиропу, который подложил мне Манич. Завтра утром в ПГТ пойдет грузовая машина. Пал Палыч не посмотрит, конечно, на меня и отправит домой. Я Пал Палыча знаю. Он слов на ветер не бросал никогда.

Был обеденный перерыв. Я лежал на койке и страдал.

В палатку протиснулся дневальный с красной повязкой на рукаве. Он повертел головой, убедился, что все спят, и приложил, как в лесу, ладони ко рту.

— Квасни-и-цкий, — зашипел он. — Иди скорее, отец приехал.

Не понимая, я поднял с подушки голову.

— Чего тебе надо?

— Иди-и, отец приехал. Точно тебе говорю. Он возле прорабской ждет.

Я вскочил с кровати, как ошпаренный. Натянул дрожащими руками комбинезон, всунул ноги в свои премиальные сапоги и помчался в прорабскую.

Возле низенькой дощатой будки стояла грузовая машина. Подняв серый ребристый капот, в моторе копался шофер. Отец сидел на скамеечке возле прорабской, курил и ждал меня.