Серафима Власова - Клады Хрусталь-горы

— Ежели бы я знал, какой ты человек, не дал бы тебе камень от хвори. Лес-то широк, не изба — для любого гостя места хватит.

А гость, знай, песни орет и на месте кружится. Известно: «Середка сыта — концы говорят».

Глядел, глядел Андрей на гостя, да как рассердится, И так рассердился, что не вытерпел и тоже заорал на него. У самого в ушах зазвенело и глаза закрылись.

— Доколе ты тутотка изгибаться будешь? Не запугаешь все равно, варначино, хоть всю ватагу приведи!

А когда открыл глаза Андрей, гостя как не бывало.

— Убрался никак, — проворчал Андрей, выбирая место, где бы лечь спать. — Скоро утро, а я глаза не сомкнул. Пропасти нет на этих гостей.

Скореючи сдернул с себя азям, подостлал под себя, картузишко под голову положил на бревешко, которое лежало недалеко от костра, и захрапел.

Сколько он проспал, не помнил, только вдруг чует во сне, будто бревешко под ним шевелится. Проснулся аж Андрей. Поглядел кругом. Никого нет. Поворчал снова: дескать, не ночь, а целое представление — и опять заснул. Спит и вдругорядь чует, что бревно под ним не просто шевелится, а ходуном ходит.

Приподнялся Андрей и от страха обмер: перед ним, вернее, над ним здоровущая голова полоза качалась.

От костра его глаза будто огнем пышут и на Андрея уставились. Глаза то злые, то озорные — ну точь-в-точь как у гостя. Хотел Андрей подняться с земли и не смог. От страха ноги будто отнялись и все тело окаменело, а полоз все ближе и ближе…

Вот тут-то и заговорила горщицкая сила в Андрее. Не поддался он страху. Вскочил на ноги с земли — и как только у него получилось — вдруг сложил кукиш и полозу показал: на, мол, съешь! И будто этот кукиш весь страх с Андрея снял — кинулся он бежать, а как в поселок прибежал, то всех на ноги поднял.

Бегал и я полоза бить. Когда прибежали мы, недалеко отполз окаянный.

Ну и вправду есть отчего испугаться. Здоровущий был. Бревно бревном. В потемках-то не разглядел Андрей — лежит бревно и привалился парень.

Брякотни в поселке было — в десять мешков не сложишь. Больше всего мнение было одно: дескать, поначалу полоз мужиком оборотился. За Андрееву некорысть хотел ему тайность какую-то выдать, да Андреева усмешечка рассердила — вот и припугнул парня.

Может, сказки все это про мужика. Полоза-то я сам видал, нес потом, когда убили, а насчет мужика, может, Андрейка и прибавочку сделал, для пущей важности — дескать, сказка пострашней будет.

Ну, а напоследок я вот тебе что скажу. С чего начал, тем и кончу. Про дружбу Андрея с самим Ферсманом еще расскажу.

Вот, на-ка эту книгу возьми и почитай, что про брата Ферсман писал, — и дедушка Михаил достал с полки книгу, завернутую в пожелтевшую бумагу.

Бережно развернул ее, и я прочитала:

«— Видишь, смотри, — показывал мне горщик Лобачев кусочек редчайшего хиолита на Ильменской копи. — Вот видишь ты, тоненькая розовая полосочка, что лежит между шпатом и леденцом — это, значит, будет хиолит, по-вашему, а если нет полосы, то самый настоящий криолит. Он на зубах потверже, скользкий такой, как кусочек льда, а хиолит — тот рассыпчатый, хрустит под зубом.

А через несколько лет в прекрасном трактате одного датского минералога об ильменском криолите я нашел почти все эти описания мелочей строения камня, как разгадку одной тайны в горах Южного Урала.

Тончайшие наблюдения, достойные самых великих натуралистов, рождались в простой, бесхитростной душе горщика, всю жизнь, тяжелую и голодную, проведшего в горах и мокрых дудках…»

Так писал Александр Евгеньевич Ферсман об Андрее Лобачеве. Не зря, выходит, люди о нем много и светло помнят.

Вот и все. Только, как всегда, от себя я добавлю: думаю и даже вижу будто, что у одной из старых ильменских копей в заповеднике стоят два памятника рядом. Один академику Ферсману, а рядом с ним — Андрею Лобачеву.

Про самоцветы и золото в старое время у нас, на Урале, много сказок, легенд и преданий люди сложили, а больше всего про тех, кто эти самоцветы добывал, кто в горах гнил, в земле рылся.

Вот в одной сказке и говорится: будто много лет назад на одном из приисков жил старатель один. Из солдат он был. Беднющий из бедных. Из себя неказистый, щупленький такой. Ходил все набочок, будто боялся, вот-вот его ударят. Звали мужика Климом, по прозвищу Кокушко; оттого его так прозвали, что голова у него была чисто скорлупа от яйца. Голенькая, только три волоска на вершинке.

А быть бы Климу в самой мужицкой поре. Четыре десятка годов над его головой прошумело, а он старик стариком казался. Вот они, двадцать-то годков царской службы, и согнули силу мужицкую. Как только выдюжил? Одним словом, был Клим молодец, да весь в солдатах остался. Так он про себя говорил: «Кудри и силу потерял, три волоска всего-навсего уцелело».

Ну, а когда со службы пришел, опять золото мыть принялся. Хотел было жениться, да куда там! Одни насмешки получались со сватанием. Поворот от ворот получал. Кто на такого обзарится? Вот и стал Клим горюном, а жизнь горюна кому сладка? На работе тоже не шибко ему фартило. Потому и говорил: «Золото моем, а голосом воем». А то по-другому скажет: «Золото мыл, да у ковшика дыра. Прямо в хозяйский карман она вела, а хозяйский карман, известно, без дна». Такая присказулька в народе жила.

Сколько ни жил Клим горюном, но все же женился. По себе вербу срубил. Маленькую, рябенькую вековуху с куренной работы взял. Аниской звали. Про нее люди так говорили: «Была молода — лес валила, стала стареть — по миру пошла». Лет тридцать было Аниске, когда Клим ее хозяйкой в свою избу привел.

Так и зажили два горюна: Клим да Аниска. Не пустовала их изба: один за другим пять птенцов в их гнезде закопошились. Один крепче другого ребята у них родились. Чисто репы с гряды. Холодом и голодом вскормленные. Белоголовые, будто с пуговками, вместо носов, они, как и отец с матерью, смешными такими были. Смешными росли, а вот соседи не могли на них нахвалиться. За то, что не балованными росли. Как мало-мальски подросли, помогать отцу принялись.

Избушка у Клима с Аниской тоже по хозяевам была. Покривилась вся, в землю вросла. А вот птицы всякой перелетной у них во дворе было полным-полно. Диво людей брало. Как, мол, так? Хозяева двора чуть не впроголодь живут, каждый кусок на примете, а птицы столько, будто зерно рассыпано в ограде. Вот и возьми ее птицу — не человек, а понимает: зерно клевать летит по чужим дворам, а ночевать да по зорям петь — домой в свое гнездо, на Кокушкин двор. Шутили часто над Климом: «Чем ты, Клим, птиц приворожил? Ишь, как по утрам поют!» Клим тоже шуткой людям отвечал: «Приходите и вы, не обидим!»