Рудо Мориц - Его большой день

У меня сердце чуть не разорвалось! Ведь и вправду такая мышь не пустяк!.. Но целых пятьдесят крейцеров! В те времена еще на гульдены и крейцеры считали… Пятьдесят крейцеров! Куча денег! Я таких в жизни еще в руках не держал.

Отстал я от шарманщика. Тяжко мне на белых мышей глядеть было. Нет, даже мечтать о них не к чему. Да и обедать пора. Мы, дети, должны были за стол вовремя садиться.

Примчался я домой и первым делом — к своему тайнику. Он был у меня в чулане за балкой устроен. Там я хранил все свои сокровища и тряпочку с накопленными крейцерами. Но завернуто в нее было всего-навсего восемь крейцеров. Я знал об этом, понятное дело, но готов был на все пойти, лишь бы их побольше оказалось. Пересчитал еще раз: а вдруг, думаю, ошибся. Ровно восемь, ни одним больше! Мало! Совсем мало для желаемой покупки!

Сел я за стол на свое место и задумался. А белая мышь с красными глазками передо мной как живая. У меня и аппетит пропал, хотя стояли на столе вкусные-превкусные вещи. Таких в будни нам не давали. «Как достать пятьдесят крейцеров?» — ломал я голову.

На праздник отец обычно дарил нам по двадцать крейцеров на брата. Иногда выдавал деньги уже с утра, а тут и в помине их нет.

Да и все равно мало будет!

С такими мыслями я пообедал.

Отец откашлялся, а мы на него во все глаза глядим. Начнет, понятно, с того, чтобы мы хоть в праздник на голове не ходили. Так и есть! С этого он начал, потом вынул из кармана засаленный кошелек и оделять нас стал: Яно двадцать, мне двадцать и Энке двадцать крейцеров. Да с таким серьезным видом, будто все свое имущество делит.

Закончил он такими словами: «Смотрите, на глупости не тратить!»

А мать добавила:

«Не все транжирьте, отложите кое-что!»

Эти двадцать крейцеров жгли мне пальцы. Мечта купить белую мышь вспыхнула с новой силой. Я сидел как на иголках: скорей бы из дому убежать! Может, что и придумаю?

Яно и Эвке тоже не сиделось. Мы живо на двор выскочили. Яно уже собирался на улицу улепетнуть, как вдруг меня осенило:

«Яно!»

Он остановился и спросил:

«Ну, чего тебе?»

«Слушай, ты у меня рогатку просил!..»

Он прищурился:

«Ну, просил… А что?»

«Продаю за пять крейцеров… Хочешь, бери…»

Но Яно меня на смех поднял. На пять крейцеров он ого-го сколько накупить может! И давай считать: и патоки, и пряник, и атласные подушечки, и много еще кое-чего. Такая дрянь, как моя рогатка, и двух крейцеров не стоит. Ух, как я разозлился на него за скупость! Потом торговаться стал, а он свое твердит. Оба мы упрямы были — в отца. Делать нечего, в конце концов я согласился отдать рогатку за два крейцера. В другое время и за пятак ее не продал бы. А тут никуда не денешься!

Теперь у меня тридцать крейцеров было!

Забрался я в бурьян за сараем, сижу и думаю, как раздобыть остальные двадцать крейцеров. Думал, думал, ничего не придумал. Так, повесив голову, и побрел на лужайку. И рогатку жалко. За бесценок ведь отдал, поторопился.

На лужайке веселье было в полном разгаре. Ребятишки больше всё около карусели вертелись. Там-то и достал я двадцать крейцеров, которых мне не хватало.

Карусель нынче электричество вращает, а в наше время мальчишки сами ее крутили. А делалось это так: пять раз покрутишь, разок прокатишься. Мальчишки и старались, из кожи вон лезли. Поглядел я на них. «Постой-ка, думаю, а что, если и я попробую, только кататься не стану, а за работу денег попрошу». Недолго думая пристроился я к тем ребятам, что крутить хотели. Силенок у меня было достаточно. Словом, вскоре я уже ходил по галерее вокруг карусели — вертел ее. Работа нетрудная, завидно только: покрутили ребята карусель — и катайся, сколько полагается, а я — все верчу и верчу.

Пока я работал, все подсчитать успел. Прокатиться на карусели стоит пять крейцеров. Прокрутишь пять раз — разок прокатишься. Значит, чтобы двадцать крейцеров заработать, надо карусель повертеть двадцать раз. Только боязно мне очень было: а что, если хозяин карусели меня прогонит, когда я вместо катанья денег у него попрошу? Но я твердо решил: добьюсь своего! Не отступлю ни за что на свете! Ох, как трудно оказалось выпросить эти деньги!

«Лучше катайся», — настаивал хозяин карусели, а я ни в какую не соглашался, подавай, мол, денежки. В конце концов он сдался, полез в карман и отсчитал мне двадцать крейцеров. Плевался он при этом и скорее пролаял, чем сказал:

«Вон отсюда, чтоб духу твоего здесь не было! Еще раз на галерею полезешь, кнутом отстегаю!»

А меня и след простыл.

Теперь надо шарманщика найти. Жалобной песенки шарманки не слыхать что-то. Нашел шарманщика в корчме у Вайса. Там и состоялась наша торговая сделка. Она так много для меня значила!

Тут-то настоящая история и начинается…

Дядя Богдан улыбнулся, раскурил трубочку и продолжал:

— Не стану рассказывать, что дома было, когда я явился без гроша в кармане, но с белым зверьком за пазухой.

«Этакие деньги отдать, и кому? Бродяге какому-то безродному, да за что?» — возмущались мои родители. Долго после того я прятал свою покупку. А мышка сметливая оказалась: просить умела, зубками бумажку, как щипчиками, протыкала. Лишь узнав о ее талантах, отец с матерью простили мне эти двадцать крейцеров. Но я им так никогда и не сказал, во что мне белая мышь обошлась.

Как заботливо я ухаживал за белой мышкой! Все лето она у меня прожила, свободно по дому бегала. Только войду в комнату, а она тут как тут и просит чего-нибудь вкусненького.

Осенью стали собираться в дом полевые мыши. Одна в сенях дырку прогрызла между полом и стеной. Белая мышь эту дырку вскоре нашла и шмыг туда! — в гости к полевой. Они крепко подружились.

С той поры белая мышка частенько выскакивала из норки мне навстречу, когда я в сени входил. Сядет на задние лапки и передние ко мне тянет, ждет подачки. А у меня всегда в карманах что-нибудь для нее припасено: то сахару кусочек, то корочка, то орешки. Сколько одних орехов нарвал я для нее в лесу!

Сяду, бывало, орешек на колено положу, а мышка — гоп! — уже грызет его.

И что же вижу однажды!

Чей-то острый носик из мышиной норки высовывается и блестящие глазки с любопытством смотрят на белую мышку. А та знай себе орешки хрупает.

Чуть шевельнулся я — носик и глазки исчезли в дырке. Но не долго выдержала полевая мышка. Ведь и в норке, должно быть, слышно было, как ее беленькая подружка грызет орешек. Как тут не соблазниться! Выглянула серая еще разок, а там и совсем вылезла. Я сидел смирно, шевельнуться боялся — спугну еще. Но в тот день полевая мышка так и не решилась отойти от норки. На другой день опять я белую мышку угощал. Смотрю — и полевая осмелела, от норки отбежала. Осматривается, а сама настороже — готова, чуть зашумит что, юркнуть в свою норку. Бросил я ей орешек, схватила она его — и к себе утащила.