Жаклин Келли - Удивительный мир Кэлпурнии Тейт

— Откуда мне знать?

Странное у нее ко всему отношение. Как можно не знать, как можно не попытаться узнать, как можно вообще про это не думать? Может, с ней что не в порядке, ну, не только астения и неврастения, а что-нибудь еще? Может, с ней что из-за наводнения случилось, а снаружи не видно? Может, она головой ударилась, и ей все любопытство отшибло? Вопрос для Дневника: откуда берутся волны? И приливы с отливами? Обсудить подробно с дедушкой.

На следующий день ей пришла маленькая посылка, и, поскольку она валялась среди других писем, я посмотрела на обратный адрес. «Л. Лампкин, 2400 Чёрч-Стрит, Галвестон». Кто такой этот Лампкин? Я уже собиралась отнести посылку Агги, как она появилась собственной персоной и молниеносно схватила пакет — словно голодный ястреб добычу. Прижала к себе, глаза так и сияют. Выскочила из холла, слова не сказав, и на полной скорости помчалась наверх.

Ну и ну, до чего невежливо. И страшно интересно.

Агги уже была в нашей комнате, сражалась с разлохматившейся бечевкой. Она завопила не своим голосом:

— Ножницы! Дай мне ножницы!

Я помчалась в гостиную за ножницами, но когда вернулась, она уже ухитрилась разорвать пакет. Там была коробочка. Агги поставила ее на стол и благоговейно открыла. Внутри оказалась шкатулочка и письмо. Она прижала руки к груди — волнующий момент заслуживает минутной паузы.

Тут я сделала глупость:

— Что там такое?

Она обернулась:

— Можно меня в этом доме хоть на минуту оставить в покое? Убирайся отсюда!

— Не надо кричать, — обиженно сказала я. — Я и сама могу догадаться, что ты не нуждаешься в моей компании.

Я вышла. Меня терзала горькая обида, но, несмотря на потрепанные чувства, я высоко держала голову. С чего это я взяла, что мы стали друзьями?

Я спустилась вниз и тут совершила вторую ошибку, задержалась в холле. Тут меня мама и отловила — пора было заниматься музыкой.

Вечером, когда мы с Агги готовились ко сну, она спросила:

— Кэлли, а где щетка для волос?

Я сунула щетку ей под нос. Еще через пару минут:

— Кэлли, а ты пемзу не видела?

Я бухнула искомый предмет прямо ей на колени и пять минут мучилась, пока она терла пемзой пятки — жуткий звук.

— Кэлли, куда ты задевала…

— Никуда! Что бы это ни было! Сама ищи, я тебе не прислуга.

Ледяное молчание. Ясно, что ее просто распирает новостями, но обе мы делали вид, что не замечаем друг друга, пока не пришло время задуть лампу. Наконец она сказала:

— Ну ладно. Умеешь хранить тайны?

— Конечно, умею, — обиженно буркнула я. — Я же не ребенок, сама знаешь.

— Поклянешься никому не рассказывать? Подними правую руку и клянись.

Я подняла руку, но ей этого было мало.

— Подожди, где моя Библия?

— Агги, это уже слишком.

Она вытащила Библию из шкафа и заставила меня положить на нее правую руку. Да, похоже, дело серьезное. Если я такую клятву нарушу, попаду прямехонько в ад. Но если меня будут прижигать раскаленным железом и стегать девятихвостой плеткой? Тогда как? Можно? Коленки у меня дрожали. И голос тоже.

— Клянусь никому не рассказывать.

— Никогда, никому и так до скончания века.

— Никогда не рассказывать и так до скончания века. Аминь.

Она чуть-чуть расслабилась и улыбнулась совершенно необыкновенной улыбкой. Да, она же хорошенькая. Трудно заметить, потому что она всегда хмурится и злится, беспокоится и расстраивается.

Мама дала ей саквояж вместо того мешка, с которым она приехала. Агги достала оттуда маленькую шкатулку — ту самую. Велела мне сесть у стола и осторожно протянула шкатулку.

Там оказалась фотография молодого человека лет двадцати, плотно упакованного в костюм и жесткий воротничок. Волосы гладко прилизаны — важное событие, снимается портрет.

— Это он, — прошептала Агги, выражение лица такое же умильное, как у Гарри, когда он ухаживал за своей первой девушкой.

Я внимательно посмотрела на круглое, словно луна, лицо, тощие усики, чуть кривоватые зубы, пробивающуюся бородку.

— Правда прелесть? — выдохнула полная пылких чувств Агги.

Ну… нет. Скорее смахивает на дохлую рыбу. Если честно, он, конечно же, замер, не дыша, пока его фотографируют. Это никого не красит, но все равно он какой-то никакой. Как-то раз дедушка сказал, что у каждого свой вкус. Вот вам живое доказательство.

— А кто он, Агги?

— Ну кто. Лафайет Лампкин, конечно. Мой поклонник. Но никто не знает, и ты никому не говори, — она железной хваткой сжала мое плечо.

— Ой. Больно. Не скажу, я же обещала. А где вы познакомились?

— Он раньше работал бухгалтером у папаши в лавке. Но как-то раз пошел меня провожать, и папаша его уволил на следующий же день под каким-то дурацким предлогом. Но он ничего плохого не делал. Папаша просто хотел от него избавиться.

— Почему?

— Папаша сказал, что он не нашего круга. Может быть, но мне-то что. Лафайет сам в люди выбился, — гордо заявила она. — Выучил бухгалтерское дело на заочных курсах и старался, как мог, пополнить свое образование. Но папаше всего мало, хотя он тоже самоучка. Папаша хочет, чтобы я вышла замуж за кого-нибудь, кто в родстве с богатыми семействами, с Сили или с Моуди. У них денег, как у Креза, но мне на это наплевать.

Она взяла фотографию и нежно прижала к груди. Глаза ее увлажнились, и она сказала мечтательно:

— Мое сердце принадлежит Лафайету.

Ну и ну, до чего романтично. Но обмен тайными посланиями с молодым человеком без ведома и одобрения родителей — опасная игра, которая обычно кончается неприятностями и слезами. Не удивительно, что она проверяет почту раньше всех, чтобы кто-нибудь еще не заметил ее писем.

— Он попросил прислать ему фотографию. Мило, правда? У меня была одна, но я ее потеряла после наводнения.

— В Локхарте есть фотограф, «Фотографический салон Хофера». Мы с дедушкой там сфотографировались вместе с Vicia tateii.

— Вы сфотографировались с тем растением? — удивленно переспросила она.

— Конечно. Говорят, что нужно хранить память о важных событиях.

— Это про свадьбы, крестины и всякое такое прочее. А не про растения.

— Позволь напомнить, что открытие нового вида — весьма важное событие. — Я вынула из ящика стола нашу фотографию — дедушки, меня и нашего открытия — и ткнула в нее с гордостью. — Вот, смотри.

— Ну и что? — с пренебрежительными нотками в голосе она оттолкнула фотографию, как какой-то пустяк. Пустяк! Пусть она мне про банк рассказала, я ей за это благодарна, но такое отношение — уже слишком. Раздражению моему не было предела. Мне дорога фотография нашего Растения, ей — фотография Лафайета Лампкина, в чем тут разница? Да, конечно, наше Растение выглядит неважнецки, немножко неказисто, уж больно день жаркий был. Но оно совершенно новый вид и заслуживает особого уважения. А некоторым людям самые важные вещи невдомек.