Юрий Бриль - Рядом с зоопарком

И пошли рассказы, один невероятнее другого.

— Пусть попробует еще появиться!

— Ему здесь не Чувякиш!

Тут не принимавшая участия в разговоре Лилька встала, решительно процокала каблучками класс, приостановилась.

— Злые!.. Не понимаете!.. Он не такой!.. Это дружки у него — за копейку убьют. Связался… — И прикрыла за собой дверь.

— Дела! — грустно подытожил Вадим Петрович. — Не думал, что с кого-нибудь из нас можно будет писать такой портрет. Хотя, кто есть мы?.. Студия. Студия, хм… Не знаю, чем мы ему можем помочь сегодня. А вчера вот могли. Могли.

По утрам в комнату, входило солнце. Вначале только несмело кралось по стенке, но день прибавлялся, и оно пробивалось теперь сквозь занавески, бросая на угол легкие ажурные тени. Стоявшая на окне гортензия проснулась: кулачки-почки разжались, топорщились к свету крепкие буйно-зеленые листки.

Можно, не вставая с постели, протянуть руку за альбомом — в нем карандаш, — пока мама не позвала завтракать, сделать пару набросков.

Валерик слышал, как мама сказала:

— Наш мальчик, кажется, встал.

— Уже работает, — сказал папа и выключил динамик, вещавший сладкими голосами «Доброго утра».

В последнее время он стал проявлять заметный интерес к тому, что делает сын. Выбирал, что ему нравилось, наклеивал на стены. В коридоре висел «Профессор Табаков». Голова яйцом, жиденькие усики, хитрые под очками глазки. Встречал всех, кто переступал порог квартиры, плутоватой улыбкой. И все обязательно в ответ ему улыбались. В большой комнате на видном месте — «Самоварище» — лучилась, бликовала веселая звонкая медь.

В студии Валерик бывал теперь почти каждый день. Часто засиживался со взрослыми и часто, очень часто, кто-нибудь говорил: «Смело!» Вадим Петрович загадочно улыбался: подождите, еще не то выдадим.

И Валерику явились — нив каком он их сне не видел — странные жители иной планеты. Так зримо, так реально он их представлял, что уверовал, существуют где-то, в каком-то, может, подпространстве. Никто о них не знал, а ему удалось увидеть. Стена, отгораживающая их мир, была глухой и непроницаемой, но вдруг раздвинулась. Это волшебное его состояние, однако, могло заглохнуть. Надо торопиться: писать и писать. И явился, сошел с листа, стал добрым приятелем инопланетянин Фромм, они с ним бродили по планете Магма, Валерик знакомился с ее обитателями. Знакомьтесь, это Грустюк. «Грустюк мечтающий и свет излучающий». Рогатая голова, полупрозрачная пелерина крыльев, глазки крохотные, зеленые, очень грустные и очень добрые. А этого мохнатого симпатягу зовут Мышук. Это — «Склюзис многоголовый».

— Я не знаю, как это происходит, — говорил Вадим Петрович, — может, физики откроют когда-нибудь какой-нибудь новый вид энергии, которым художники давно уже и пользуются. Сами посудите: висит картина в музее, висит сотни лет. Сколько людей смотрит. И в этой картине — радость, скорбь!.. оттенки самых сложных переживаний. Действует!.. Объединяет!.. Откуда? Что?

Валерик приходил из студии на подгибающихся ногах, голодный, перепачканный в краске, счастливый. Мать ворчала: запустил уроки. Отец осторожно возражал ей:

— Неизвестно, что еще важнее. Вдруг правда талант? Вадим Петрович зря ведь не будет говорить.

А однажды отец достал с антресолей гитару, вытер пыль, сидел, робко пощипывая струны.

— Нет, ничего не получается, забыл.

— Ты разве что-нибудь помнил? — усмехнулась мама.

— А то ты не знаешь, что я занимался в ансамбле. Хотя мне почему-то всегда третья партия доставалась — басы. Ах, как мы играли «Березоньку»! Как играли! Душа вон! И «Аргентинскую мелодию». — Он построил аккорд, коснулся басовых струн. — Эх, одному все равно не сыграть.

В среду Валерик не был в студии, готовился к контрольной, но воскресенье — законный студийный день — пропускать уж никак нельзя.

Торкнулись с Димом Мраком и Рафаилом в дверь — закрыто. Рановато пришли, встали у окна в вестибюле на третьем этаже.

Валерику хотелось спросить про Лильку, была ли она в среду, но он не отважился, боясь обнаружить какое-то особое к ней отношение.

Внизу, по площадке, колобком прокатился Слава Кузовлев, за ним крупными шагами прошествовал Аркаша.

— Что стоите? — спросил Слава.

— Закрыто.

— Как это? — Слава не поверил, пошел сам убедился. И Аркаша вслед за ним подергал дверную ручку.

Некоторое время площадь была пустынна, одиноко реял над ней каменный Пушкин.

— Парни, — сказал Аркаша, — а цветок где?

— Только увидел? — сказал Слава, — Его еще вчера убрали.

— Кто убрал?

— Фотограф распорядился.

— Какой еще фотограф?

— Который альбом делает к юбилею города. Хотел Дворец снять, а у него никак не кадрируется — с какой стороны ни зайдет, всюду цветок торчит. Как фига.

На площади появился директор ДК Николай Васильевич в бобровой шапке, при портфеле. Просеменил к центральному подъезду. Не прошло и минуты, а он уже здесь, на третьем этаже.

— Ребята, тут у нас такая петрушка получается… Сегодня занятий не будет… В следующий раз, очевидно, тоже. Недельку-другую придется потерпеть, пока не подыщем нового руководителя. — И он побежал к лестнице, остановился. — Да, Вадим Петрович передал вам, чтобы вы насчет выставки не беспокоились. Участвовать в ней будут все. Мы составили опись, отправили работы в Пльзень… Ну, мне пора, у меня конференция. — И он исчез, оставив ребят в полнейшем недоумении.

— Наверно, Вадим Петрович заболел, — сказал первоклассник Сережа.

— Новый руководитель — тебе же объяснили.

— Сдался мне новый.

— Я не буду к новому ходить.

— А кто будет?

— Так и скажем директору: пусть вернет Вадима — или не будем…

Подошла Лилька, щеки горят, запыхалась.

— Вот что, мальчики, уезжает от нас Вадим Петрович.

— А ты откуда знаешь?

— Какая разница? Мама сказала…

— Выкладывай!

— Жена от него ушла, ну эта, фифочка…

— Куда?

— Ты что, Дима, как маленький?.. К другому, к Малкину.

— Ну и что, понимаю. А уезжать зачем?

— Так всегда бывает. Когда люди расходятся, они и разъезжаются.

— Чепуха, — сказал Рафаил, — они, может, и разошлись-то не насовсем. Чаще так бывает: разойдутся — и снова сойдутся. Зачем тогда уезжать? — Поскреб свой шишковатый затылок, надвинул на него шапку. — Пойду к Вадиму, узнаю.

И пошел.

За ним, подхватив этюдник, пошел Дима. За Димой — Валерик. Вся студия, подхватив свои рулончики, картонки и этюдники, хлынула вниз по лестнице. Рафаил рванул рысцой — и вся студия тоже рванула рысцой. Через площадь к Пушкину, застывшему в воинственной позе, громадному, мощному. Дальше, на улицу Маяковского, немного по ней, потом в арку, чтобы скостить путь, дворами — и на Тихвинскую.