Юрий Бриль - Рядом с зоопарком

— Мухин, я тебя спрашиваю, будешь еще кататься на лошадях или нет?

Я смотрю на папу. Он вытирает платком лоб. Платок уже совсем мокрый. Папе очень хочется, чтобы я сказал «не буду», всем очень хочется…

— Не буду.

Вадик уже сказал свое «не буду», и теперь очередь за Генкой. Но тот почему-то молчит. Я его толкаю локтем: дескать, не тяни резину. Он толкает меня и молчит.

— Ты думаешь, Варламов, мы с тобой нянчиться будем? Надоело, знаешь ли! Отправим в колонию — и делу конец, — сказал молчавший до сих пор человек в форменном костюме.

— Слушай, что говорит Иван Степаныч. Он прокурор, и ему в судебной практике не раз приходилось…

— Он больше не будет, — не дала договорить тетя Нина и заплакала.

— Мамаша! — прокурор постучал толстым указательным пальцем по столу. — Вы за него не отвечайте. Вы за самих себя не можете ответить.

— Если в семье пьющий, то не жди ничего хорошего, — сказала одна из похожих друг на друга женщин, сидящих за столом.

Генка стоял, опустив голову и сжав кулаки. Таким он был всегда перед дракой.

— Вы меня разбирайте, а мамку не трогайте, — разжал он губы.

— А как он учится?

Из-за спины наших родителей поднялась Анна Георгиевна.

— Способный, но ленивый. Еремин, тот совсем неплохо. О Мухине говорить нечего. Кроме двоек и троек, его дневник оценок не видывал. Поведение у всей троицы, конечно, оставляет желать лучшего.

В моем положении с Анной Георгиевной, конечно, не имело смысла спорить, но она была несправедлива. Хоть и не часто, бывали у меня четверки, а в прошлом году я даже пятерку отхватил за то, что стихотворение наизусть рассказывал. Из классики.

И тэдэ в том же роде. Анна Георгиевна вкатила бы мне единицу за такую «классику», но ее заменяла в то время практикантка, хорошая, смеялась вместе со всем классом и, хотите — верьте, хотите — нет, поставила пятерку.

Генка все еще стоял, опустив голову и сжав кулаки. И никакими силами нельзя было выдавить из него «не буду». Сказал бы, и все давно бы кончилось. Ясно же, нас хотят простить. Но он так и оставил при себе свое «не буду».

Последним выступал колхозный зоотехник: «Кто-то мучает лошадей», — говорил он. Но нас это уже не касалось: ведь мы же не мучили, поэтому совершенно справедливо молчали.

Потом, уже в коридоре, Вадик шепнул нам:

— Крот мучает лошадей. Это я точно знаю.

— Костик, — сказала мне мама, — у нас хлеб кончился, сходи в магазин.

Я был рад исполнить любую просьбу. Столько огорчений доставил папе и маме, что сделал бы все, чего бы они ни пожелали. Им и без меня достается: у папы неприятности на работе, у мамы отчет на носу.

Через минуту я уже мчался вниз по лестнице, неся в кармане двадцатикопеечную монету.

У подъезда стояли Вадик и Генка. Тут же толкался Крот.

— Муха, дай десять копеек, — сказал он, — на курево не хватает.

Конечно, надо было сказать «нету», но Крот смотрел на меня наглыми глазами и ждал. Этот проклятый двадцатик прямо-таки жег через карман ногу. Я достал монету, и Крот сгреб ее. Сдачи он, конечно, не дал.

Крот куда-то ушел, а мы сидели на лавочке под акациями и говорили о лошадях. Вернее, говорили Вадик и Генка, а я молчал — не мог простить себе малодушия: дома ждут хлеб, а я отдал деньги Кроту.

Неподалеку Мария Семеновна выгуливала своего петуха. «Петечка, дружочек, вот тебе зернышки, — говорила она, доставая из кармана хлебные крошки. — Скоро солнышко зайдет, Петя спать домой пойдет».

Тьфу, слушать противно!

— А не махнуть ли нам в Березовку? — предложил Генка.

— Ты, что ли, псих? — удивился Вадик.

— Посмотрим на лошадей — и назад… Ты как, Муха, не против?

— Мне все равно.

Сначала мне на самом деле было все равно: просто не хотелось идти домой, объясняться с мамой. Ну а после, когда мы прошли полпути от дома к деревне, поворачивать назад, сами понимаете, не имело смысла. Стемнело. Мы шли и шли и даже не свернули с дороги, чтобы посмотреть, как там карьер.

И тут совсем рядом в кустах грохнул выстрел. Мы припустили со всех ног. Будто кто целил нам в спину и тянулся пальцем к спусковому крючку. Только у дома Алексея Петровича перевели дух, отдышались. Протопали по широченной улице Свободы, подошли к конюшне.

У конюха горел свет. Мы залегли на бруствере. Отсюда очень удобно было наблюдать, что происходит за мутноватым оконцем.

Вот конюх сладко зевнул, похлопал ладонью по открытому рту, подсел поближе к столу, и в руке у него появился стакан.

— Зачем мы сюда притащились? — вздохнул Вадик. — Неужели для того, чтобы смотреть на этого пьяницу? Уж лучше передачу по телику о вреде алкоголя.

Рассудительный у нас Вадик — слушать противно.

— По-моему, ты просто темноты боишься, только и думаешь, как бы домой смотаться, — сказал Генка.

— Я-то боюсь? А сами? Драпали до деревни, а от кого — и не знаете. Подумаешь, пальнул кто-то!

— Ты-то где был, разве не бежал рядом с нами? — сказал я.

— Я за компанию, — вывернулся Вадик. — Бежите — ну и я рядом.

Между тем конюх поднялся и исчез из поля зрения. Видимо, ушел в конюшню. Мы слышали его хриплый голос: «Ну, Карька! Ну, зараза! Погоди у меня! Схряпал все сено! Смотри, опилки заставлю есть!»

Начал накрапывать дождь, но мы не обращали на него внимания, так и лежали на бруствере.

Наконец конюх вернулся, снова сел, зевнул несколько раз, и его косматая голова опустилась на стол.

Мы вошли в конюшню. Где-то в глубине помещения тускло светила лампа. Ветер скрипел плохо притворенными воротами — стыла кровь от этого скрипа.

Я подошел к Карькиному стойлу. Жеребец косил из темноты фиолетовым глазом, прямо впитывал им меня. Я погладил его по гладкой шерсти. Он склонил голову, будто в благодарность за ласку.

У нас и в мыслях не было, я даже не знаю, как это произошло, только вскоре мы скакали на трех лучших лошадях. Дождь припустил вовсю. А мы орали что-то и мчались почти наугад.

Вспыхнула молния — справа от дороги я увидел кусты, а за ними блеснувшее озерцо карьера. Я резко дернул узду на себя — и чуть не перелетел через Карькину шею. Рядом била копытами землю Селиваниха, на которой сидел Генка. Когда к нам подъехал Вадик, Генка сказал:

— Ну а теперь посмотрим, кто из нас не трус. Я вот что предлагаю: каждый, кто считает себя не трусом, обойдет карьер вокруг и вернется назад. Конечно, пешком, не на лошади.

Мы смотрели на Генку и не понимали: шутит он или говорит серьезно. Какой смысл? Страшно, конечно, идти одному в темноту. Да еще выстрел…

— По-моему, мы уже доказали, что не трусы, — сказал Вадик.

— Подумаешь, лошадей украли! — вспылил Генка.