Герман Балуев - Санины каникулы

— Ну, Саня… — пропела Женя. — Ты не просто путешественник. Ты — великий путешественник.

— Меня предупредили, — просто сказал Саня. — Сказали: запасайся. Женька уморит.

Женя засмеялась, отчего ее лицо стало еще более солнечным.

— Не могу видеть человека в бездействии. Сразу настроение портится. Моментально начинаю придумывать, в какую бы работу его впрячь…

Разделавшись с моряцким бутербродом. Женя извлекла из рюкзака три здоровенные банки с красками. В одной банке была черная краска, в другой — желтая лимонная, в третьей — серебристая, как ртуть. Саня кое-что начинал понимать. Он начинал понимать и волноваться, ибо предчувствовал: судьба готовит ему подарок.

Женя отступила к окну и с этой позиции глянула на глухую стену вагончика.

Осмотрев стену, грубо обитую листами сухой штукатурки. Женя, не отрывая руки, провела углем во всю стену зубчатую черту. Черта то взрывалась пиками, то рушилась вниз, то выписывала кудрявые кренделя.

Женя отошла и мрачно посмотрела на свою работу. Солнечное лицо ее было строго. Женя резко отчеркнула несколько линий, и Саня увидел Енисей, хребты, тайгу, ущелья…

— Фантастика! — прошептал Саня. — Дрожь берет, когда подумаешь, как жили первобытные люди. Страшно…

— При чем тут первобытные люди? — пробормотала Женя, кладя размашистые мазки малярной огромной кистью. — А тебе не бывает, что ли, страшно?

— Ну, мне… Мне все хорошо…

Женя обернулась с кистью в руках. Огненная грива метнулась по ее спине.

— Ты, миленький, как в кино живешь… На экране снег, а тебе не холодно? Там голодают, а ты только что мороженое скушал? Там убивают, а тебе не больно?..

Персиковые щеки Сани затвердели. В Сане вспухала ненависть к Жене Лохматкиной.

Он остро пробежал взглядом по ладной фигурке Жени и тотчас зацепился за нужное. Ковбойка Жени в пройме рукава была разодрана, виднелась белая майка. «Художник!.. А рубашка-то драная!» — подумал Саня с язвительным облегчением. И черная волна ненависти стала опадать.

— Женя, — сказал он деревянным голосом, — я сейчас тебя ненавидел. — Сказал и замер от ужаса.

Женя вздохнула, положила кисть на банку, присела к столу.

— А теперь прошло? — спросила она.

— Прошло.

— Вот и хорошо. По себе знаю… Какой это был кошмар, когда я была одна, сама по себе, когда чувствуешь только то, что относится лично к тебе!..

— А что же делать? — прошептал Саня.

— Дарить. Все и всегда дарить. Дарить свое время, внимание, талант, вещи, деньги… Чем больше даришь, тем богаче становишься.

— Ну уж!..

— Серьезно. Понимаешь, Саня, дарить приятней, чем брать.

— Но ведь так ничего не добьешься, — тихо сказал Саня. — Вся жизнь разойдется по мелочам… Надо, наоборот, отбрасывать лишнее.

— А чего ты хочешь добиться?

— Я еще не знаю, — тихо сказал Саня.

Женя задумалась.

— Мне кажется, то, что ты называешь лишним, это и есть жизнь. Ты жизнь отбрасываешь.

Прогрохотал первый самосвал, и послышался топот многих сапог.

— Бригада! — воскликнула Женя.

Дверь широко распахнулась, и парень с широким лицом остановился, держась за косяк, так и не перешагнув порог. Через его плечи заглядывали в будку другие.

Женя, улыбаясь, на них смотрела.

— С победой, ребята?

— С победой. А ну, раздвиньтесь — сапоги буду снимать, — сказал парень и, сев на порожек, стянул сапоги.

В носках он зашел в будку и внимательно все осмотрел.

— Замечательно, Женя. Огромное тебе спасибо. Мы поняли все. Надо не только геройски работать, но и жить надо тоже красиво… Так или нет, мальчишки? — рявкнул он в дверь.

— Так! — отозвалась бригада.

Женя сияла.

— Ой! — воскликнула она, заметив Саню. — Санечка, извини, забыла. — Она схватила за рукав брезентовой куртки парня с широким лицом. — Володя! — радостно сообщила она. — К тебе брат. Из Ленинграда.

Парень недоумевающе посмотрел на Саню. Саня чуть не заплакал. Парень вдруг улыбнулся.

— Ах, из Ленинграда! Здравствуй, братишка. — И он заключил Саню в брезентовые объятия.

Ах, Кабалкин, Кабалкин!

Ведь это надо придумать: по возвращении из Означенного Саня должен невдалеке от причала найти заброшенную баню. И в этой бане будет ждать скалолаз. Не нравилась Сане заброшенная баня, ох, не нравилась…

Заброшенную баню долго искать не пришлось, поскольку оказалась она не заброшенной. Напротив: большой шум стоял над баней. А банная крыша висела отдельно на стропах автокрана. Она покачивалась в воздухе, а пожилой крановщик сидел на подножке и задумчиво смотрел, как с крыши сыплется труха.

Внутри бани что-то происходило. Слышались крики, удары топоров, стены бани пошатывались, из раскрытой низенькой двери выпрыгивали испуганно лягушки.

На белом валуне перед баней сидел тот самый молодой геолог с бородкой, что простукивал молотком скалу, он наяривал на гитаре. «Моя Марусенька, тебя люблю! Моей Марусеньке дров нарублю…»

— Виват! Пополнение! — закричал бородатый геолог. И ударил торжественным аккордом. — Саня, приблизься! Поскольку мы с тобой интеллигенция и ремеслами не владеем, наш удел — музыкой и песнями подогревать трудовой порыв масс.

Крановщик задумчиво созерцал висящую крышу.

— Гляди-кось, ребята, — сказал он вроде бы даже с обидой. — Уж сколько висит и не разваливается. Ничего не понимаю.

— Все будет о’кей! — бодро закричал геолог. — Зачем ей разваливаться?! А развалится, еще лучше — новую сделаете.

— Тоже верно, — задумчиво сказал крановщик. — Может, тогда пообедаем?

— Вот это мужской разговор! — одобрил геолог и крикнул в сторону бани: — Кидай топоры, обед!

Грохот в бане смолк, и Саня увидел старых знакомцев: скалолаза Кабалкина, Владимира Александровича Смирнова и всю бригаду, что работала на скале в котловане.

— Ну как? — спросил Кабалкин.

— Плохо. — Нашел еще одного Володю Смирнова. Хороший парень, но все же не брат…

— Будем думать, — сказал Кабалкин.

— Придется идти к Ершову. У него ленинградцев много, — сказал Владимир Александрович.

— Это кто?

— Великий человек. Начальник геологической экспедиции. Он пришел сюда, когда здесь гуляли медведи.

Геолог сбросил с себя и раскинул вместо скатерти зеленую брезентовую куртку. И острым топором стал корежить банки с говяжьей тушенкой. А Саня и Кабалкин забрались на баржу, что стояла у причала. В пустых железных трюмах гулко прозвучали их шаги. Енисей с плеском обтекал баржу. Вода была ярко-желтой, пронизанной до глубины солнцем. По случаю воскресенья, вихляясь против течения, зудели моторами праздничные катера. Хребет за рекой поднимался до самого неба. Он был так огромен, что Енисей по сравнению с ним казался желтым ручейком. Саня задрал голову, чтобы увидеть вершину, и ему показалось, что хребет кренится, кренится и сейчас с грохотом рухнет на Енисей, на Хакасские степи и, конечно, на них с Кабалкиным.