Пит Рушо - Итальянский художник

— Забирайте мою дочку и Ромину, а мне надо работать. Художник — человек скучный.

Я не мог принять предложения Беницетти. Какая-то ревность, раздражение и печаль всплыли со дна моей тёмной души. Что-то нравоучительное всколыхнулось во мне.

— Езжайте, — сказал я, — наловите фазанов.

Поздно вечером они вернулись. Потеряли менестреля и одну собаку. Собака вернулась через час, а менестрель сгинул. Зато они привезли с собой Кефаратти. Они всей охотничьей ватагой впёрлись в Анкону к Кефаратти на Санта-Фелличиа делла Брандиори, устроили у Кефаратти тарарам. Привезли его в Силигату. Я был ему страшно рад, обнял его. Напрасно я обижался, они славные ребята. Азра в восторге. Уже в сумерках мы поехали к морю. Пели песни. Сидели на песке. Говорили об искусстве. Молодые люди из компании Беницетти заезжали верхом далеко в море и ныряли в воду прямо с сёдел, возвращались мокрые, валяли дурака, брызгались друг на друга, сушились у костра. Я чувствовал, что мне бы может самому никогда не пришло бы на ум устраивать такие простые праздники, мне бы отсидеться, помолчать, порисовать. Но как же хорошо! Слушать добродушную болтовню, видеть хорошие лица и капать на штаны мясным соусом.

— Наши заблуждения станут догмой, — говорил Кефаратти, раздавая ломти буженины, — мелкие нынешние тираны завтра будут объявлены столпами свободы, оракулами зари братолюбия и мудрости.

— Говори проще.

— Грушу дай.

— Да к чему ты это говоришь? Нас уже не будет.

— Вот это меня и волнует. Мы создаём новый мир.

— О, дивный новый мир.

— Миранда.

— Мы создаём новый мир, а они потом решат, что мы расшатывали устои. Их только это будет интересовать — поза сокрушителя склепов традиции. А кому она нужна?

— Поза или традиция?

— Вкусы святой инквизиции безупречны. Устои в надёжных руках.

— Да, их чёрно-белые домино очень графичны. Вообще-то, я говорил о живописи. Что будет с ней?

— Настанет эпоха манерного письма, и наша простая кровожадность сменится кровожадностью утончённой.

— Они убьют зрителя.

— Я тут как-то пытался одного зрителя убить.

— Ромина, сойди с моей ноги.

— Отвяжись от Ромины.

— Кефаратти, ты слишком любишь своё время. Ты темпоральный патриот, тебя не пустят в царство небесное.

— Он создаст гильдию маляров во тьме внешней.

— Если останутся люди, рисующие детей и зверей, то не всё так плохо.

— Плохо будет, когда не станет ветчины.

— Тогда я отравлюсь.

— Кстати, в лавке Чидини есть отличный яд двойного действия.

— Один выпил — двое сдохли?

— Он не действует, пока жертва, принявшая яд, не выпьет вина.

— Такой жертвы и не сыщешь.

— Не пей вина, Гертруда.

— Так помните, Бонс, я говорю вам по чистой совести: слово «ром» и слово «смерть» для вас означают одно и то же.

— Надо бы запастись ядиком. Гости придут — нечего на стол поставить.

— Меня укусил муравей.

— Мы отомстим за тебя.

— Это вы на меня пукнули?

— Нет. Это от негодования. Я выражаю протест порядку вещей.

— Создатель щас всё поправит.

— Вот всегда: влюбишься — и неудачно.

— А ты влюбись удачно.

— Не интересно.

— Тогда сядь на гвоздь. Будет ого-го!

— Ещё Кедровский говорил: шутка должна быть доступной, но не настолько.

— Ромина, сойди с моей ноги.

— Зануда.

— Испанцы звали его Каброн.

— Верьте врагам. Враги говорят о вас правду.

— Пафос ваших циничных шуток нелеп, ваша ребяческая бравада и балаганные трюки мелки и бессердечны.

— Ты несправедлив, Кефаратти. Мы избегаем простых слов доброты, боимся неярких полутонов любви…

— Вот опять он произнёс это слово.

— … Мягкости жизни не признаём не от сознания собственной грубости, а от неумения, робости перед душевной невнятицей. Брутальная доброта нам претит, а правильно мы не умеем. У нас нет другого выхода.

— Если выхода нет, оставайтесь на месте. Лучше не уметь и ошибаться, чем сводить всё до уровня Пульчинеллы и Коломбины. Вы так скупы на ласковые слова, что можно подумать, они сто́ят вам больших денег. Тем более, что соблазнительно думать, что всё хорошо, лишь бы султан Баязед не высадился у нас второй раз, и мы не разделили бы участь Константинополя. Нам не повезло с турками, потому что их можно малевать чёрной краской, как чертей в аду, не стесняться. И на фоне таких небывалых, умозрительно прекрасных в своей абсолютной демонической прелести турок, на их фоне можно не вдаваться в тонкости. Это моральная западня.

— А если альтернатива моральной западне — посадка на кол?

— Это фантазии. Мы придумываем врага и живём грубо, как будто он мешает. Мы все живём перед лицом смерти всегда. Жить надо сложно. И никто нам не обещал, что всё сложится легко, что будет логический финал.

— И его тень упала на солнце.

— Не спи!

— Бодрствование — самая активная форма сна. Как правило, бодрствование характеризуется сомнамбулическим бредом действия.

Была уже ночь. Николо Беницетти с пёстрой свитой уехал в Пезаро на праздник ля Страдоменика, чтобы купить там для Ромины каких-то расписных пезарских чашек.

Кефаратти остался у нас в Силигате. С Кефаратти можно было говорить обо всём, и мы говорили о рисовании, потому что мне всегда важно было знать, чем собственно я занимаюсь.

Как быть, если крайние вопросы не продуманы до конца, и мы отвлеклись, потому что жизнь — не мёд, скулы сводит от терпкого привкуса нашей жизни, и мысли ворочаются, как прибрежные валуны. Но валуны вообще никак не ворочаются. Они лежат, обрастая каменной плесенью исконных нелепостей под названием «так говорил дед». А дед был молчалив, как Голубая мечеть, и всё что он говорил, давно стёрли волны на морском песке. «Вина принеси!» — это всё, что говорил дед своей старухе, и ещё неизвестно, что она отвечала. Крайние вопросы возникли давно, возникли, скажем прямо, сразу, но всё было как-то не досуг думать, потому что несчастья и радости сыпались такой увлекательной чередой, что ни вздохнуть, ни охнуть. «Надо разделять», — эта основная губительная мысль приводит любителей окончательной правды в циклический тупик, как бы нам ни объясняли, что это не тупик, а спираль развития. «Улучшим жизнь, нарисуем картину», — вот ужас, который пугает меня больше, чем подагра и мешки под глазами по утрам. Тем более, что глаз у меня остался только один.

Нарисованием картины нельзя улучшить ту жизнь, которая обычно имеется в виду. И тогда прав наш друг Савонарола — собрать картины, да и сжечь. Тогда конечно, строго и беспощадно, с блеском в глазах, с пеной у рта, призывая небо в свидетели. Чему только небо не было свидетелем? О, бездонное моё, ласковое, нежное. Тогда надо издать эдикт против роскоши и обзавестись буллой в поддержку безгрешной простоты. Беда в том, что простота не бывает безгрешной. У простоты может не хватить сил совершить все злодеяния, о которых она мечтает. Между простотой, бедностью, обжорством и роскошью нет пропасти. Есть только взаимная объединяющая ненависть. Не стоит ломиться в эту калитку — она никуда не ведёт. Если мы на минутку допустим, что картина нужна для услаждения и украшения всё того же, дальше чего не распространяется фантазия земляного человека, всего вот этого: власть, груды золота, много мяса и сладкий сон; тогда не стоило бы рисовать. Тогда надо было бы вымыть кисти и честно уйти заниматься разбоем. Наша дорога не там, да её не больно-то и видно. Свобода, радость творчества и понимания другого мира, помимо, в дополнение. Вот эти никому не нужные детские цветные камешки, которые не стоят ничего, но без которых нельзя. Осенние листья и удар молотком по пальцу — вот они новые пути человека, вот его смысл и оправдание. И не надо говорить, что картины нужны для лучшего поедания окорока. Я не против окорока. Битва с окороком — это Армагеддон, это мне не по силам. Всё, что я могу — это тихо рисовать. Палка, палка, огуречик — вот моя молитва, в это я верю. Этим жив ещё пока, и окорок мне не страшен. Не пугайте меня окороком, и серым волком не пугайте — это ни к чему.