Пит Рушо - Время Ф

Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной…

Осип Мандельштам

Упавший с табуретки чайник разбудил Митю Блюма. Был вечер. Лужа на паркете отдавала акварельной кровью московского самоубийцы. Закат холодно горел над Бусиновской горкой. Солнце плавило шиферные крыши, антенны и голые ветки тополей. Облака пара от труб ТЭЦ закрыли небо, за окном пролетела стая галок, и всё померкло. Блюм напрасно посмотрел на часы. Было темно. Шум электрички стих — стало слышно, как у соседей гудит кран.

«Почему я раньше ее никогда не видел?» — подумал Блюм, и его сердце упало в лед.

… Он заснул незадолго до рассвета, под ворчание самых первых пустых холодных автобусов и бубуханье мусоровоза. А теперь Митя проснулся; наступала ночь. Серая войлочная тишина накрыла его душу.

«Встает на западе Аврора», — Митя Блюм вылез из-под одеяла, ноги после вчерашнего футбола болели.

Черный домовой гном, вышедший из туалета, прошлепал прямиком по луже, оттолкнув в сторону чайник. Митя запустил в него тапком, но не попал. Гном улизнул под шкаф. Он, как всегда, не спустил за собой в уборной.

…Митя Блюм учился в колледже имени пророка Иеремии на факультете Частного бытия. Специальность его называлась «Пассивное противодействие средствам электронной коммуникации». Учился на тройки, рисовал в тетрадке карикатуры на товарищей, нежные девичьи шеи с завитушками возле ушка и пистолет парабеллум. В исторической библиотеке в Старосадском переулке Митя все больше разглядывал альбомы Модильяни, читал Сервантеса и «Жизнь господина де Мольера» в ЖЗЛ советских времен.

Осенний праздник Изгнания и Любви отмечался в колледже танцульками. Декан факультета Полезных убийств, брат ордена Иисуса Станислав Сигизмундович Кржевич сказал несколько откровенно фальшивых торжественных слов «по случаю», и вечер начался.

Уже через полчаса несокрушимая сила женского обаяния оторвала от студента Блюма всех его приятелей, он заскучал. Спустился в вестибюль. Обнаружил на стене сто раз виденный план эвакуации в случае пожара, в рамке и под стеклом, и стал смотреться в него как в зеркало. План эвакуации сорвался с двух шурупов и грохнулся на пол. Стекло разбилось. Пронзительно и однообразно крича, уборщица Тетя Люся стала собирать осколки. Блюм попытался приделать на место уцелевшую часть плана. Чьи-то руки пришли ему на помощь. Помогать взялась рыжая девушка в красной маечке на лямках и в голубых джинсах. Вся она была какая-то летняя, не по сезону. В веснушках. Несла чушь и больно наступила белой кроссовкой Блюму на ногу. Не переставая орать, Тетя Люся прогнала их танцевать, грозя веником вслед.

Они хорошо провели время. Ночью студент Блюм провожал Рыжую девушку до дому. По дороге они зашли на автобусную остановку возле железной дороги, где в будке жила толстая собака Найда. Поговорили с Найдой. Разбудили вонючего, с надписью adidas на спине, бомжа, спавшего прямо на газоне. Разбудили, потому что боялись, что он замерзнет и околеет на осеннем ночном морозце. Митя тыкал в него палкой на расстоянии, пока тот не проснулся.

— Ты умрешь, — сказал бомж, показав на Блюма земляным морковным пальцем.

Рыжая девушка достала из рюкзака десять рублей.

— Он все равно умрет, моя красавица! Я неподкупен! — адидасовец взял деньги, скрутил трубочкой и засунул себе за щеку.

Потом они еще немного послонялись, видели одинокого ночного негра на велосипеде. Около дома Рыжей девушки росла яблоня-дикушка. Яблоки еще виднелись кое-где. Постояли под яблоней, держась за руки. Потом она ушла. Блюм смотрел, как она поднимается по лестнице. Рыжая девушка остановилась у окна лестничной клетки, наклонилась и покрутила попой. Блюм рассмеялся. На третьем этаже зажегся свет. Всё.

Мите было холодно, но хотелось пройтись. Теоретические мысли о счастье проплывали в его голове. А мысли о счастье, как мы знаем, и есть счастье.

Блюм шел от дома Рыжей девушки по малознакомым закоулкам. Мимо помойки. На помойке шуршали кошки, а может быть крысы. Мимо голубятни с кряхтящими во сне голубями. Мимо котельной. В котельной играло радио.

Незаметно для себя Митя вернулся к колледжу. Во дворе, на хоккейной коробке, в свете прожектора Андрюха Сорокин и Макс играли в футбол с какими-то мужиками. Митя присоединился. Сначала была просто какая-то возня, никто не понимал, кто с кем и против кого. Потом вдруг игра наладилась, появился азарт. Блюм исполнил два подката и даже забил гол. Забил случайно.

Уже совсем под утро игроки выдохлись. От них валил пар, одежды были грязные и потные.

— Пока, — сказал Андрюха, — я пошел домой.

— Пока.

— Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда. ii

Они расстались. Блюм вернулся домой. Точнее, подходя к своему подъезду, он отчетливо увидел, что дверь открылась на левую сторону, и вышла собака – желтоватый с сединой старик немецкой овчарки, а с ним девочка необыкновенной красоты в черном комбинезоне и шарфе домино. Она не взглянула на Блюма. Сам он дверь открыл в нормальную сторону, ничего не понял и поднялся к себе на грохочущем лифте, потому что устал. Комбинезон и собака стояли у него перед глазами, пока он отделял в кармане ключи от мелочи и носового платка, отпирал замок и вылезал из куртки. Про давешнюю Рыжую девушку Блюм даже не вспомнил.

Его дядька и тетка уехали на дачу. Дом был пуст. Митя согрел на плите чайник, нарезал бутербродов с колбасой, принес еду на табуретке поближе к дивану. Путаясь в чашке, бутербродах, «Кладбищенских историях» и одеяле, он заснул. Во сне его поцеловала красивая девушка в шарфе домино и сказала: «ты умрешь». Блюм проснулся. Был вечер. Гном пованивал из-под шкафа.

Митя полез в душ, газовая колонка зашумела, от пламени пошло тепло, стало уютно. Блюм в мыльной пене распевал «Отцвели уж давно», бесконечно скреб себя мочалкой, чистил зубы и разглядывал себя в запотевшем зеркале. «Какой же ты всё-таки, — думал про себя Блюм, — Рыжую позабыл-позабросил, ай-яй-яй. И не стыдно?… Забыл девушку. Не стыдно? — Нет, не стыдно».

Потом он вытерся и пошел на кухню сушить голову в духовке, радуясь одиночеству и возможности не одеваться.

Обновленному после бани Мите захотелось на мороз, он вышел на улицу.

Покрутился во дворе, мечтая увидеть черно-белый шарф, но затея была сомнительной. Начинался снегопад, сквозь хлопья туманно светила луна. Он пошел через опустевший рынок, по жуткому подземному переходу под Николаевской железной дорогой, мимо палатки с надписью «живой баран», где висела туша, хоть и не живая, но баранья, подцепленная крюком за ахиллесовы сухожилия.