Пит Рушо - Время Ф

Отстраненно размышляя о крюке, Блюм углубился в страшный старый парк у Грачевской усадьбы, с болотом посередине. На болоте под снегопадом дремали утки, и стыли пустые бутылки. На пригорке возле ворот была братская могила, с тяжелым каменным монументом. Тонны кубического погребального бетона покрывали тощие тела погибших. На этом памятнике малыши любили рисовать цветными мелками свои важные каракули. Под каракулями были похоронены солдаты и командиры, умершие в 41-ом году от ран в этом чертовом Грачевском госпитале. «В таком месте я бы точно умер», – подумал Митя, представляя стрептоцид, мазь Вишневского, грязные бинты, стоны и удобство похоронной процедуры: вот госпиталь, а вот яма в парке.

Как ни пытался Митя найти хоть какую-то прелесть в Грачевской усадьбе, у него ничего не получалось. Здание пугало диким барокко ривьеры, железными серыми скульптурами, имперскими вечнозелеными туями и полным отсутствием людей за оградой. Сама же чугунная ограда, к ужасу Блюма, почти везде хорошо сохранившаяся, имела вид поникших и побитых морозом ушей вампиров. «Как страшно», — думал Блюм, проходя мимо еще более ужасной пятиглавой церкви с медной кровлей в виде циклопической шапочки Дюймовочки из «Веселых картинок». Параноидальная дисгармония кричала из каждого изгиба неуклюжего сооружения. «Предчувствие революции в русской церковной архитектуре конца XIX века», — подумал Митя и пошел в сторону платформы Моссельмаш. Возле станции, при подходе к мосту, женщина тащила тяжеленную сумку. Митя посмотрел на нее с сочувствием.

— Молодой человек, — сказала она, — помогите пожилой старушке, не откажите, так сказать, в любезности.

И Митя не отказал, так сказать, в любезности. Женщина оказалась проводницей. Ее поезд отдыхал между рейсами как раз на этой станции под мостом. Длинный пассажирский состав изгибался на запасных путях. Блюм с сумкой поднялся по лесенке в вагон. Проводница поблагодарила его и усадила в угол купе.

— Сейчас я тебя, мальчик, чаем напою, — сказала она. Женщина была совсем не «пожилой старушкой», но намного старше Мити, скорее всего, годилась ему в матери. Она была чуть грубовата, но красива. «Может, она надеялась на что, а я — дурак — полез», — подумал Митя. Она потрепала его по голове: «Мальчик какой симпатичный, маленький совсем. Ничего, щас чаю сладкого… бутербродов с икрой… Подружка во Владивосток каталась. Икры чемодан… двадцать банок привезла… литровых». Она стала умело по-домашнему хлопотать, с каким-то неуловимым всероссийским говором, выспрашивать деликатно, почему он шатается впотьмах один, что да как. Самое, как всегда важное: кто родители? братья-сестры? хватает ли денег на жизнь? Не пьют ли в семье? И Блюм неожиданно для себя не стал ничего врать, а стал рассказывать, звеня ложкой в стакане, что живет с дядькой и теткой. Дядька мелкий торговец антиквариатом, хитрец и спекулянт, тетка непонятно кто, читательница детективов, в детстве закончила не то балетную школу, не то кружок хореографии при дворце пионеров. Когда-то Блюм хотел дознаться про своих родителей, но толком у него ничего не получилось. Его дядька, Кирилл Сергеевич, сказал, что отец разбился на машине на Минском шоссе. А позже почему-то называлось Дмитровское. Про маму тоже говорили что-то невнятное: физический институт в Долгопрудном, рак, Каширка. Смерть. Иногда упоминалась версия с больным сердцем. Еще у Блюма была бабка, выжившая из ума, которая всегда жила в доме престарелых и внуком не интересовалась. Митя приходил изредка к ней. Это была молодящаяся мумия средних лет, и Блюму иногда казалось, что именно она и могла быть его матерью. Но бабка не расспрашивала Блюма ни о чем, вспоминала о Плеханове, Троцком, Володарском. Рассуждала о Елизавете. Курила, держа сигарету тонкими пальцами, за разговором подолгу забывая затягиваться и стряхивать пепел. Спрашивала, умер ли Брежнев. Получив утвердительный ответ, смеялась от души. Потом мастерски, с достоинством рассказывала пару всегда свежих неприличных анекдотов и отпускала Блюма восвояси.

Вот о чем рассказывал Митя красивой проводнице, а она смотрела на него с материнской нежностью, намазывала красную икру на хлеб с маслом и приговаривала «ну, ничего, ничего»… Они простились. Митя поднялся на моссельмашевский пешеходный мост, стараясь определить, где стоит ее вагон, но не смог. В поезде топились печки, над составом в стылом воздухе поднимался каменноугольный дым дальних странствий. Цыганская тоска проникла в сердце Блюма. Он посмотрел на мост. По мосту сквозь падающий снег к нему шла девочка со старой немецкой овчаркой. На девочке был оливковый шарф и свежий комбинезон, в точности повторявший прежний.

— Привет, — сказал Блюм.

— Здравствуй, — ответила она, а овчар ткнулся ему носом в колено, — ты меня здесь караулишь?

— Да, — ответил он, потому что если ответить «нет» с такой рожей, то все равно не поверит, и потом, разве не кружил он во дворе полчаса назад, в надежде встретить ее?

— Время фейхоа, — сказала девочка, что-то доставая из кармана, — в это время Михаил-архангел выходит по первому снегу искать потерявшиеся души умерших. Шутка. Будешь?

— Что это?

— Фейхоа. Ешь.

Они были очень вкусными, со смолистым привкусом тропиков.

— Они немытые, — сказала девочка, — не боишься умереть от тифа?

— Нет. А ты?

— Мне это не грозит. Пойдем на собачью площадку. Мухтара прогуляем.

Зачем идти ночью в дальнюю даль на собачью площадку Блюм не понимал, но, наверное, так было надо.

гласила надпись. По площадке бегал пожилой мужик — живчик и пошляк, в цветастой куртке и бейсболке. Он подавал четкие команды энергичному дураку-стаффорширу.

— Виктор Петрович, здравствуйте! — окликнула его девочка, — я Ганя Энгельгардт.

— Здравствуйте, Ганя! Как приятно! Да вы не одна. А!

— Блюм, — коротко прервал его Митя и поклонился.

— Папа просил передать…

— Что наш театр закрывается, нас всех тошнитiii, — себе под нос сказал Блюм.

— Папа просил вам передать, Виктор Петрович, — сказала Ганя, цинично доставая из все того же кармана несколько двадцатидолларовых купюр. Мужик взял деньги. На запястье у него оказалась золотая цепь. «Я думал, таких чуваков уже не осталось», — проворчал Митя. Виктор Петрович подошел к скамейке, где у него аккуратно стояла суперская спортивная сумка. Стряхнул снег, извлек из кармашка маленькую аптечную коробку и передал Гане.

— Спасибо, — сказала она, — до свидания.

— Не болейте! Ивану Карловичу привет!

— Непременно!

Они ушли. Овчар устал и тяжело переставлял ноги.

— Это ветеринар, — сказала девочка, как бы извиняясь, и показала глазами на свою собаку.

Читать дальше