Пит Рушо - Итальянский художник

Через три месяца странствий к нам прибился мальчишка по прозвищу Быстрожуй. Я пытался его прогнать, объясняя, что мы не сможем его прокормить. Быстрожуй обижался страшно, ругался, сверкал глазами и уходил, посылая на наши головы самые дикие проклятия. Вечером, когда мы с Азрой разводили в стороне от дороги костер и начинали варить какой-нибудь пустой луковый суп с крупой, Быстрожуй как ни в чем не бывало возвращался, доставал из-за пазухи украденный хлеб или рыбу, щедро делился с нами, съедал луковую похлебку и тут же засыпал с выражением некоторого удивления на грязном лице. Спал он всегда прямо на земле, по-видимому не испытывая никаких неудобств и не представляя, что спать можно как-то иначе. Быстрожуя звали Пьетро, и на всем белом свете у него не было никого. Он бродяжничал, сколько себя помнил. Пьетро воровал все, что только можно. Артистизм и легкость его воровства были столь совершенны, что вызывали восхищение. Объяснить Пьетро, что воровать нельзя было невозможно. Все мои попытки его пристыдить заканчивались приступами его темпераментного гнева и длинными страстными речами в защиту воровства, подкрепляемыми стройными логическими доказательствами с цитатами из Петрарки и Священного писания. Петрарку он ценил за некоторую соименность, а в Библии выделял Песню песней. Откуда Пьетро всего этого нахватался оставалось только гадать.

Но главным талантом Пьетро Быстрожуя было не воровство. Прожженный негодяй Пьетро умел говорить жалостливым голосом с таким убедительным правдоподобием, что мне самому привелось раза три проливать слезы над его рассказами. Теперь я пел про маркизу, Азра показывала свои трюки, а Пьетро обращался к публике с душещипательной речью, разрывающей на части самые жесткие сердца. С появлением Пьетро Быстрожуя наша выручка возросла троекратно. Я подсчитал доходы и купил Пьетро башмаки. Башмаки он носил на поясе и очень ими гордился как символами богатства и преуспеяния, но продолжал ходить босиком.

Пьетро не был влюблен в Азру, что очень меня устраивало как отца. Вероятно, любовь вообще была непонятна его душе, изуродованной несметным количеством невзгод и страданий, которые я даже не пытался представить.

Однажды осенью ближе к вечеру холодного серого дня мы давали представление где-то в горах, кажется, селение называлось Скиньо. Случилась одна из тех неприятных историй, которые сопровождают бродячих людей повсюду. Истории эти различаются деталями, но смысл их всегда примерно одинаков. Я пел песни, Азра показывала фокусы, а Пьетро ходил с шапкой перед публикой. Вдруг какой-то барчук закричал, что Пьетро срезал у него с сюртука серебряную пуговицу с камнем редкостной дороговизны. И стал показывать этот самый сюртук. Пуговицы на сюртуке, действительно, недоставало, и было видно, что она не оторвалась сама собой, а нитки именно срезаны очень острым лезвием. Начался шум, всяческое справедливое негодование. Народ окружил нас со всех сторон, и вперед вылезло несколько любителей подраться. Нас выручил отставной швейцарский солдат. Он принялся что было силы дубасить поселян палкой, не разбирая, кого и по какому месту он бьет. Раздались истошные вопли «убивают», визг и стоны раненых. Оставьте их в покое! — орал швейцарец, мастеровито нанося удары. Пьетро догадался выбросить пуговицу. Площадь опустела. На ней лежало человек пять поверженных зрителей.

— Ретирада, — сказал швейцарец, — самый сложный военный маневр. Представление окончено, нам надо уносить ноги.

Мы покинули Скиньо; пошел мокрый снег с дождем, и вскоре совсем стемнело. Погони не было, нам удалось спастись. Через два дня мы были уже верстах в сорока от тех мест и нам ничто не угрожало.

Старого швейцарского солдата звали Жак Собинтон. Он был высок и жилист. В бесчисленных боях Жаку Собинтону посчастливилось сохранить телесную жизнь, но ему отбили мыслительную часть головы. Пули трижды плющились о его шлем, трижды он падал с коня навзничь, ударяясь затылком, и много раз по его каске ударяли алебардами и бердышами и обломками копий. В повседневной жизни Жак Собинтон напоминал человека, не слишком правдоподобно изображающего идиота, и был совершенно кроток. Но если вдруг, как это было в Скиньо, начиналось что-то хоть сколько-нибудь похожее на рукопашный бой, Жак Собинтон терял хладнокровие и превращался в беспощадного воина. Он не знал страха, не чувствовал боли, и успокоить его могла только полная победа над врагом.

Жил он тем, что своим солдатским ножиком вырезал из дерева фигурки и раздавал их детям. Продавать он ничего не умел, он был солдатом, идея торговли не укладывалась в его безумной голове. Он раздаривал деревянных человечков, медведей и лошадок, и считался безобидным чудаком. Его подкармливали. То есть не давали ему окончательно умереть. Теперь в его голове произошли какие-то перемены, и он начал дарить деревянные фигурки нам. Жак Собинтон всюду следовал за нами на некотором расстоянии, слушал наши песни, открыв поросший щетиной рот, и глядя в небо как-то наискосок. За ужином швейцарец плакал над рассказами Пьетро и дарил нам фигурки. Их мы таскали за собой — возили в тачке всех его деревянных королей, девиц, рыцарей, собак, ангелов и даже слона, которого Жак Собинтон видел своими глазами в каких-то таких краях, о которых еще не знала география. Дальше всё произошло само собой. Однажды утром я проснулся от странных криков:

Какой к дьяволу зиккурат в четыре утра, — с ненавистью подумал я, пытаясь продрать единственный глаз. Что за балаган!

Это и был балаган. Точнее — театр, как мне потом объяснила Азра. На поляне был растянут драный шатер, и повешена красная тряпка занавеса. Я даже сообразил спросонья, где именно Пьетро их спер. Но смысл был в другом: Азра и Пьетро с деревянными куклами работы Жака Собинтона репетировали спектакль «Конец света». Умалишенный Жак Собинтон смотрел представление с выражением блаженства на безумном лице, он сидел, поджав ноги по-турецки, глаза его горели. Было понятно, что такой ерунды Жак Собинтон не видел за всю свою жизнь.

Мир погиб, солнце обрушилось на Вавилонское царство, примерно туда, где раньше был райский сад, и представление разворачивалось теперь в аду, среди адского пламени и множества фантастической нечести с клыкастыми мордами, хвостами, пламенем, вырывающимся из самых неожиданных мест, и крыльями нетопырей. Это была чудовищная пародия на Данте. Смерть с косой верхом на черной лягушке время от времени вылезала из преисподней на поверхность земли и спрашивала публику: у вас есть приглашение на праздник Люцифера? Если что, заходите! Скажете, что от меня. У нас тепло, много всяких знаменитостей собралось. Не пожалеете. Угощения незамысловатые, но от чистого сердца: суп из грешников; мозги профессора теологии, жаренные в сухарях; салат из ведьминских снов с мухоморами; девичьи сласти, сироп страсти; ну, яды всякие, приворотные зелья, корень мандрагоры. Спешите! Только сегодня! Завтра уже не наступит! Только у нас! Аттракцион подвешивания на крючьях с вырыванием печени, посадка на кол, четвертование и угощение плетками! Тайны вселенной, предсказание судьбы и полеты на помеле!