Альберт Лиханов - Музыка

— Ну, всё, кажись, Матвеевна? — спросила одна.

Она была худая, с вытянутым, как у лошади, лицом и костлявыми руками. Юбка и кофта, серые, заношенные, висели на ней, будто занавески — складками.

— Всё, — ответила вторая, тоже пожилая, но покруглее и почернявее. — Спасибо тебе, Василей, подмог пахальницам, и на том ладно.

— Погодите, бабы, — сказал Васька, отнимая у меня циркуль и укладывая его на телегу. — Мы с вами! Макарыч велел ваш клин замерить.

Матвеевна рассердилась:

— Чтоб его черти взяли, твоего Макарыча. Всё ему вымерять надо, будто кто недопашет, будто кто недосеет!

Женщины уселись на телегу и тронули лошадь. Она не спеша развернулась и понуро побрела в гору.

Я беспокойно глядел, как телега обгоняет нас, но Васька не торопился.

— Отстанем ведь, — сказал я.

— Да нет, — ответил Васька, — они нас у дома подождут. Мне ещё корзину прихватить надо. Лошади в гору тяжело — ей пахать придётся. С неделю, поди — ка, без передыху.

Действительно, телега ждала у Васькиного дома. Он заскочил в ограду, вышел с корзиной, и мы отправились дальше. Только когда дорога шла под уклон, Васька вскакивал на телегу, помогая забраться и мне. Лошадь по такой дороге бежала прытко, но, когда начинался подъём, мы слезали.

В одном месте шёл длинный пологий спуск, и мы надолго подсели к тёткам. Плуг сухо постукивал о телегу.

Всю дорогу мы не проронили ни слова — ни женщины, ни мы с Васькой, словно ехали на похороны. Даже лошадь никто не понукал, не кричал на неё. Она шла сама — когда быстрей, когда тише, и я подумал, что не один Васька, значит, жалеет лошадей и не зря, выходит, жалеет.

— Вась, — сказала худая тётка, — говорят, матерь — то твоя молока в городе много наторговала?

— Наторговала, — ответил Васька сухо.

— А в район — то она всё ездит? — спросила худая.

— Ездит, — ответил Васька.

Они помолчали.

— Всё про отца спрашивает? — сказала Матвеевна.

— Ага, — ответил Васька, — про отца.

— Охо — хо! — вздохнула худая. — Нюре хоть спросить — то есть кого, а нам и этого нету.

Колёса постукивали по пыльной дороге.

— Вась, — сказала Матвеевна, — это тот инвалид — то, что в сапожной стучит?

— Он, — кивнул Васька.

— Без обеих ведь ног, без обеих! — вздохнула худая и как — то странно поглядела на Ваську.

— Где их возьмёшь теперь, — тоскливо сказала Матвеевна, — с руками — то чтоб да с ногами. Ох, дождёмся ли, когда мужики — то за плугом пойдут, а?

Они рассмеялись.

— Вась! — сказала худая, кивнув на Васькину пилотку. Он как надел её вчера перед зеркалом, так, кажется, и не снимал. Даже рыбачил в ней. — А откель обнова — то?

Васька долго не отвечал, словно задумался, потом сказал:

— Вон его отца.

— Живой? — спросила меня Матвеевна.

— Живой, — ответил я. — Скоро приедет.

— Охо — хо! — вздохнула худая. — Всё же есть хоть счастливые.

— И слава богу! — вскинулся вдруг Васька, словно защищая меня.

— Конешно, конешно, — ответила худая, оборачиваясь к Ваське. — А ты чо, соколик, думаешь, я позавидовала? — Тётка вздохнула. — А и то, позавидовала, — согласилась она. — Только дай бог, чтобы все отцы к вам вернулись.

Все надолго замолчали. Цокали копыта. Наконец Васька показал мне на белую каменную осыпь. Это и была Белая Грива.

Внизу, под осыпью, и справа и слева, растекалось сжатое поле. Васька торопливо распряг коня, вместе с женщинами зацепил плуг.

Худая ухватилась за ручки плуга, Матвеевна взяла лошадь под уздцы, и, напрягаясь, все втроём — и лошадь и женщины — отвалили жирный, блестящий на солнце пласт земли.

Васька хмуро глядел вслед тёткам, а они уходили всё дальше вдоль длинного поля.

Он вздохнул, снял с телеги деревянный циркуль, решительно шагнул вслед за тётками.

— Я обмерю, — крикнул он мне, — а ты клевера в корзину набери. Вишь цветочки?

— Кашку? — спросил я.

— Кашку, кашку, — ответил, не оборачиваясь, Васька.

Он шагал по сжатому полю, и ветер пузырём надувал его зелёную рубашку. Ту самую, в которой Васька приехал тогда в город.

Он шёл размашистым шагом и всеми ухватками — тем, как он двигался, как ловко поворачивал циркуль, как говорил перед этим — был похож на взрослого.

Жужжали полосатые шмели, трепетали крыльями стрекозы, то повисая на месте, то срываясь стремительно куда — то вбок. Я обрывал тонкие сиреневые цветочки от клеверной головки и сосал сладкий сок, развалясь в траве. Мне было хорошо, пока взгляд мой не находил в бесконечном чёрножёлтом поле напряжённую,^ понурую лошадь и двух женщин. Я вскакивал, стремительно рвал кашку.

Когда корзина наполнилась и я подошёл к телеге, Васька уже вернулся и вбивал топором в землю какие — то палки.

— На нож, — сказал он мне, — срезай ветки подлиннее. Надо шалаш сделать. Им тут дня четыре ишачить. С утра до темени.

Тётки проходили мимо нас. Теперь они поменялись местами. И уже совсем вымотались. А прошли всего рядов пять — шесть в бесконечном поле.

— Двенадцать га! — сказал зло Васька. — Трактору бы тут на один день! — Он плюнул и яростно заколотил топором.

Васькина злость передалась мне. Срезая ветки, я с силой, зло, нажимал ножом, будто дрался с противником. Пот полз мне в глаза, но я даже не вытирал его, а только сдувал.

Шалаш получился на славу! Васька напихал туда сена, кинул два одеяла с телеги.

Тётки за это время сделали ещё три хода вдоль поля.

Глядя на лошадь и женщин, медленно идущих перед нами, я вспомнил, как Васька рассказывал мне про кобылу, которая вот прямо так, на работе, сдохла. Тянула тоже плуг и вдруг упала. "Тут не только лошадь, — подумал я, — тут и человек упадёт".

Напротив нас тётки остановились.

— Васька! — крикнула Матвеевна. — Василий Иванович, водицы подтащи — ка!

Васька схватил ведро, исчез за кустами, а когда появился, через край ведра переплёскивалась вода. "Тут, значит, и ручей есть", — подумал я и подошёл вслед за Васькой к женщинам.

— Матвеевна, — сказал Васька, поднимая ведро, — вы отдохните, а мы с Кольчей попашем.

Я думал, Матвеевна скажет: "Ну куда вам!" — откажет просто — напросто, но она молча кивнула головой. Пот струился с неё ручьями, а худая посерела от натуги и большие глаза её, кажется, стали ещё больше.

Тётки попили и пошли к шалашу. Васька поил лошадь.

— Но, но, — ласково приговаривал он, то поднося ей ведро, то отнимая. — Не торопись, зайдёшься! Погоди, золотко! — Прямо как с человеком разговаривал.

Потом я вёл лошадь под уздцы, как показал мне Васька, а сам он держал плуг. Напившись и передохнув, лошадь шла веселее, бойко пофыркивала, и наш ряд получался ничем не хуже соседних. Мне не терпелось обернуться, поглядеть на Ваську, а ещё больше не терпелось попросить его дать попахать мне. Но лошадь шагала, и я должен был внимательно смотреть вперёд.