Альберт Лиханов - Музыка

Я вдруг заметил, как инвалид покраснел и глаза его насторожились.

Я обернулся. За моей спиной стоял Васька и протягивал гвоздь. Рядом с ним была тётя Нюра.

— .Здравствуйте, Семён Андреевич, — сказала она, теребя кончик платка. — С приездом вас.

— Здравствуй, Нюра, — ответил инвалид, и щёки его опять порозовели.

"Может, — подумал я, — ему стыдно перед тётей Нюрой, что Васькин отец погиб, а он вот живой остался?"

Возле фургона стал собираться народ. Инвалиду приносили рваные ботинки, сапоги, калоши — запахло резиновым клеем, застучал молоток. Тётка, сидевшая в кабине вместе со стари ком шофёром, приставила к изгороди табурет, натянула белый халат и стала подстригать деда в валенках.

— Бороду — то не трожь, — шумел дед, — а голову давай начисто! Жди вас, когда ещё нагрянете!

Тётка жужжала машинкой, трещала ножницами, кружилась, как наседка, возле деда, который так и не снял с рубахи свои медали. Он сидел, будто монумент, боясь шевельнуться под острыми ножницами.

Но шумней всего было у фургона. Коротенькая старушка, не пригибаясь из — за своего малого роста, свободно ходила внутри сумрачного ящика. Она отрезала кому — то куски материи, тщательно прикладывая деревянный метр, а в оплату, у кого не было денег, принимала яйца.

— Мыла опять нет! — шумели внизу женщины. — Хоть бы жидкого привезли!

Старуха в автолавке суетилась, предлагала вместо мыла саржевые платки и книги, её ругали почём зря, но и платки, и книжки в обмен на яйца всё же брали.

Мы с Васькой поглядели на сапожника, повертелись возле парикмахерши и фургона и пошли к дому. Васька был мрачен, и я подумал, что у него, наверное, не выходит из головы этот горох.

— Брось ты, — сказал я ему, — если будет Ма — карыч приставать, говори, что это я горох рвал. А тебе просто дал немного. Меня небось не засудят.

— Ишь ты, — усмехнулся Васька, — рыцарь из городу приехал!

Он всё думал о чём — то своём и вдруг предложил:

— Давай к отцу сходим.

— Как это? — спросил я недоверчиво. — Как это — сходим?

— Пошли, — серьёзно кивнул Васька.

Из — под дверцы сарая Васька выскреб ключик, открыл замок. Мы вошли в большое полутёмное помещение с маленьким окошком, выходившим во двор. В темноте, на гвоздях, висела лошадиная сбруя — какие — то верёвки, ремни и цепи, а у окошка, за планками, возле маленького столика поблёскивал инструмент.

Васька уселся на чурбан перед столиком, стал вытаскивать из — под рейки стамески разных размеров, долота, плоскогубцы и кусачки, смахивая с них пыль концом рукава.

— Отцовское, — сказал он тоскливо. — Тут у него мастерская была. Глянь!

Васька выдвинул ящик стола. Ровными рядами, аккуратно уложенные, там лежали фуганки, рубанки 5— большие и малые, набор молотков. Сбоку к столику намертво прибиты были тисочки. Никогда нигде не видел я такого богатства.

— Целый завод! — сказал я.

Он улыбался, польщённый.

— А хошь, — сказал он, — ещё чего — то покажу, — и не дожидаясь моего согласия, наклонился под стол.

Васька вытащил что — то большое, замотанное в холстину, и стал аккуратно разворачивать. Оказалось, это кусок неоструганного дерева, и я сначала не понял, что ж он хочет мне показать. Но Васька повернул деревяшку другим боком, и я увидел голову коня, вырезанную грубо.

Конь мчался навстречу ветру, вскинув голову и раздув ноздри. Грива развевалась под напором ветра.

— Это отец коня вырезал, — сказал Васька, — хотел на коньке укрепить, да не поспел, на войну взяли. Так и осталась только одна половина. — Он вздохнул. — А я вот делаю, делаю, и ничего у меня не выходит.

Я пошёл вслед за Васькой в тёмный угол. Там на полу лежало штук шесть деревянных коней. Я брал их одного за другим, ощупывал, выносил на свет — все они напоминали первого, но были какими — то неуклюжими и походили скорее на собак.

Я повернулся к Ваське и увидел, как презрительно глядит он на своих коней.

— Уж сколько сделал, — сказал Васька, вздыхая, — а близко даже нет. — Он помолчал. — Но я добью! Вот уборка кончится, опять строгать начну. А как выйдет, ту голову, что отец начал, доделаю. Только надо, чтоб не хуже вышло.

Васька кинул небрежно своих коней в угол, отцовского же бережно завернул в холстину и спрятал под стол.

Мы сидели в полутёмном сарае, задумчиво глядели в маленькое оконце, и я думал: "Как не похож стал Васька на самого себя! На того, каким он был в городе".

Уже темнело, когда тётя Нюра, расставив на столе тарелки, позвала нас ужинать.

Мы с Васькой стояли у ворот.

Навесив замок на дверцы фургона, ушла куда — то коротенькая старуха, закрыла свою мастерскую парикмахерша, спрятав в контору табурет. Старик шофёр давно уже исчез, и один только Семён Андреевич тукал молотком, ремонтируя изношенные, изопревшие обутки.

— Идите вечерять! — ещё раз позвала тётя Нюра, и мы с Васькой пошли в дом, уселись на лавках.

В избе было непривычно тихо. Тётя Нюра молчала, опустив глаза в тарелку с картошкой, молчал угрюмо Васька, одна бабка что — то приговаривала, пришамкивая себе под нос. Иногда тётя Нюра вопросительно посматривала на Ваську, но он будто ничего не замечал. Похоже было, что они поссорились и виновата в этой ссоре тётя Нюра. Но когда они успели поссориться? Я от Васьки почти ни на шаг не отходил.

Васька вяло ковырял ложкой в тарелке, потом поднял голову. Инвалид всё тюкал молотком.

— Мам! — сказал Васька. — Позови Семёна — то Андреича. Голодный, чай.

Тётя Нюра вскочила, выбежала из избы, хлопнув дверью. Бабка и Васька переглянулись.

Стук на улице смолк, потом во дворе зажурчали подшипники инвалидкой коляски, и в избе, опираясь руками на деревяшки с кожаными ремешками для рук, появился Семён Андреевич.

Смотреть, как он поднимался на невысокий порожек, а потом спускался, было невмоготу, и, если бы инвалид молчал, было бы совсем тяжело. Но Семён Андреевич шутил, приговаривал, и от этого неловкое напряжение рассеялось.

— Здравствуйте! — весело восклицал он. — Спасибо вам! А то мы по району странствуем, дома уж который день не ночуем, а горяченьким, глядишь, да угостят! Как же тут пропадёшь, коли вокруг люди добрые!

Бабка засуетилась, стала стирать тряпкой'со стола, мельтешила и тётя Нюра, один Васька сидел, задумчиво глядя на инвалида.

Я и тётя Нюра помогли Семёну Андреевичу забраться на лавку, он помыл руки в тазике, который подала бабка, и, в шутку перекрестившись, принялся за картошку. Но тут же хлопнул себя по голове.

— Ох, голова садовая! В гости пришёл, а про гостинец забыл!

Он вытащил бутылку, тётя Нюра и бабка заахали, но стаканчики поставили.

Взрослые выпили. В избе снова стало тихо. Только жужжала где — то муха.