Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.

— Надо же так, — тяжело вздохнула его жена. — Это он стихи сочиняет... И ничего не слышит, что им учителя на уроках объясняют. Спросят его: о чем шла речь, Якушев? А он только глазами луп-луп... Просто беда.

— Мне Серый как-то говорил про стихи, сказал я.

— А, Серый, — раздраженно проговорил Якушев. — Серый... Это все из-за него.

— Это он его сбивает с толку, — объяснила мне Якушева. — Выдумал какую-то мысль, чтоб его... Не слыхали?

— Не слыхал, — слукавил я. — А что именно?

— Да так, ерунда какая-то. Блажь. Он мне тут как-то заявил: «Для пользы, говорит, надо жить, а не для...» — Якушев посмотрел на жену. — Там какое-то слово было, не помнишь?

— Не помню, — ответила она.

— Одним словом, так: ежели у человека время уходит без пользы, то это как бы сон, а от сна, видите ли, мало толку... А сам вон на Петькиной гитаре играет. Это он все от зависти придумал. Потому что нет у него ничего такого, что есть у Петьки. Не в осуждение говорю, но факт. Покажу я, наверное, ему от ворот поворот, а к Петьке с ремнем подступлюсь... Как вы считаете?

— Не стоит пожалуй, — сказал я.

— Это крайняя мера, конечно, — заговорила жена. — Только уж и не знаем, что делать. Вот вы его к самодеятельности привлекли — так это хорошо. Но опять же он у вас там стихи читает. Лучше б он на гитаре играл или пел... Надо его от стихов отучить.

— Да, про стихи. Я тут... — Якушев встал, направился к этажерке и вынул из-за книг школьную тетрадку, сложенную вдвое. Вернулся к столу, протянул ее мне. — Полюбопытствуйте.

Я раскрыл тетрадку. Она была исписана крупным, неустоявшимся почерком. Я не сразу даже понял, что в ней стихи.

— Это я переписал, — снова заговорил шепотом Якушев, — так, чтобы Петька не знал, из его тетрадки. Тетрадку свою он прячет, да я нашел. Два вечера корпел над ней, чуть рука не отвалилась. Давно не писал так много.

— Если вы разрешите, я как-нибудь посмотрю эти стихи, — сказал я. — Дома посмотрю.

— Об этом я и хотел вас просить. Посмотрите и потом покритикуйте нашего Петьку как следует.

— Хорошо, — согласился я.

Я вернулся домой и, не зажигая света, — в окно светила лампочка, висевшая на столбе возле времянки, — разобрал постель и лег спать. Ночью в мою комнату неслышно пробрался Серый и стащил тетрадку со стихами, которую я оставил на столе. Но об этом я узнал значительно позже.

Якушев, встреч с которым я избегал, настигая меня где-нибудь на улице, неизменно спрашивал:

— Ну как с критикой?

— Удобного момента никак не выберу, — отвечал я, утвердившись в мысли, что тетрадку потерял, возвращаясь в тот вечер от Якушевых домой.

О Сане Данилове, художнике-самоучке, инвалиде от рождения, я услышал задолго до того, как секретарь парткома Степан Степанович Чернушин повел меня к нему. Признаться, я тогда неохотно откликнулся на предложение Степана Степановича пойти к Сане, даже пытался отказаться, сославшись на какое-то срочное дело. Помнится, во мне боролись два чувства: естественное любопытство, желание увидеть работы Саши Данилова («Он великолепный художник, — говорил о нем Чернушин. — Чистейший самородок») и боязнь оказаться в том положении, когда нельзя хвалить, но и бранить невозможно. «Он обидчив?» — спросил я у Степана Степановича. — «Трудно сказать что-нибудь определенное. Он очень молчалив. А на лице его ничего не прочтешь». — «Каменное?» — «Нет. Он постоянно улыбается. Даже не улыбается, а словно вот-вот улыбнется. В глазах улыбка уже видна, а на губах нет. Два года назад он закончил десятилетку, с хорошими оценками, — рассказывал мне Степан Степанович. — Поступил на заочное отделение пединститута, собирается стать историком. Живет с родителями. Всякий год мы преподносим выпускникам школы какие-нибудь подарки. Сане подарили жеребчика. Вы сами поймете, почему мы это сделали, когда увидите Санины картины».

К Сане Данилову мы направились через несколько дней после того, как я стал редактором совхозной стенгазеты «Птицевод». Степан Степанович рассудил, что без Сани Данилова, без художника, я никак не смогу обойтись. И он был, конечно, прав: что такое стенгазета без рисунков?

Первое, на что я обратил внимание, когда мы вошли во двор Даниловых, был большой стог сена. Сено предназначалось для коня. Его-то и не замедлил показать мне Степан Степанович. Я так давно не видел лошадей, что невольно сказал: «Ого!», едва переступил порог сарая. Белый длинногривый конь высоко вскинул красивую голову, звякнул цепью. Кожа на его гладком крупе вздрогнула.

— Спокойно, Снежок, спокойно, — низким голосом проговорил Степан Степанович и погладил коню холку. Затем сунул руку в карман, и я увидел на его ладони кусочек сахара. Он поднес сахар к вздрагивающим ноздрям Снежка, и тот взял лакомство, едва коснувшись губами ладони Степана Степановича.

— Хотите потрогать? — спросил меня Чернухин, как спрашивают взрослые, обращаясь к детям.

Мне действительно хотелось потрогать Снежка, просто прикоснуться к нему, белому красавцу и великану. Я поднес руку к его жесткой гриве. Снежок лениво повернул голову, как бы спрашивая: «Ну, что там еще?», и махнул хвостом. Я засмеялся от удивления и восхищения: на земле, оказывается, до сих пор существуют кони...

— Как вам нравится наш Снежок? — спросил Степан Степанович.

И я ответил, как отвечают мальчишки:

— Вот бы мне такого!

Когда выходили из сарая, я запнулся о порог и чуть не упал, потому что смотрел не под ноги, а на Снежка. И он смотрел на меня. Я услышал, как он фыркнул, когда я споткнулся.

— А ему смешно, — сказал я.

Я влюбился в Снежка с первого взгляда и с тех пор, едва вспомнив о нем, ощущаю в груди смутную тревогу — будто собирался сделать что-то очень важное, но забыл. И еще я с огорчением думаю о том, что в детстве так и не научился ездить верхом на лошади. Мы подошли к двери дома Даниловых. Степан Степанович не постучал, а крикнул:

— Эй, хозяйка, встречай незваных гостей!

Маленькая женщина, мать Сани Данилова, вышла в коридор, шлепая по полу домашними туфлями и кутаясь в шерстяной платок. Приветливо улыбнулась, увидев Степана Степановича, бросила быстрый взгляд на меня и сказала:

— Входите, всегда рады гостям.

Мы вошли следом за ней в просторную комнату, стены которой были увешаны картинами; некоторые стояли на полу, прислоненные к стене. Саня Данилов, бледный и худой юноша, полулежал на диване, прикрытый до пояса клетчатым пледом. В руках он держал книжку — учебник истории. Он откинул со лба прядь длинных черных волос, улыбнулся точь-в-точь как мать, отложил в сторону книгу и вопросительно посмотрел на меня. У него был маленький рот, над верхней губой пробивался тонкий пушок. Глаза у Сани были поставлены широко. От этого и еще, наверное, оттого, что щеки его были худы и бледны, лоб казался непропорционально большим. Саня, должно быть, и сам это замечал, и поэтому зачесывал волосы не назад, а набок, так, что они пересекали лоб и касались правой брови.