Михаил Глинка - Славная Мойка — священный Байкал

— Во сколько сеанс? — говорит. — Вы хоть узнали?

— Узнали. В три часа.

— Вот и хорошо… Успеем.

Идут в кино. Ребята около Ирины Петровны прыгают — привыкли к ней все же за те три года. Если что раньше и бывало, так сейчас все забылось.

Подошли к кино. Очереди перед кассой нет.

— Ну, — говорит Ирина Петровна, — Фирсов, собирай быстренько деньги, я возьму сразу, чтобы всем вместе сидеть…

Сказала и стоит. И ребята стоят. Из них только у одного Валеры Нифонтова было пятьдесят копеек, а у Андрюшки и у Женьки — ничего. Ирина Петровна в кошельке своем смотрит, отсчитывает на себя мелочь.

— Ну, что вы? — говорит. — Скорей давайте, а то опоздаем!

Валера вынул свои пятьдесят копеек и стали они шушукаться, как быть — самые дешевые билеты по двадцать пять. Сосчитались. Выпало идти Женьке, а не идти, значит, Андрею.

— А как же ты собирался? — говорит Ирина Петровна.

Андрея такое зло взяло, он уж мне потом рассказывал, он и отвечает:

— А я, — говорит, — и не собирался. Я только проводить вас до кино пошел.

— Ну, брось, брось! — говорит она. — Я же по глазам вижу, что ты хочешь в кино идти.

— Ничего вы не видите…

— Ты что это, — говорит, — ни с того ни с сего дерзишь? Ну, хочешь, я за тебя заплачу?

— Нет, — сказал Андрюшка и убежал, даже не попрощавшись. Похоже на то было, что он потом ревел на Мойке; мне казалось, что я видел его издали, но об этом он мне не рассказывал.

А Валерка и Женька в кино пошли, но на сеансе оказались свободные места в других рядах, и ребята от Ирины Петровны отсели — сказали, что им со своих мест плохо видно. Весь сеанс они хохотали, шумели и колотили друг друга от восторга по головам. Им кричали «тише!», и контролерша даже обещала вывести. Ирина Петровна тоже кричала «тише!», но они не обращали на нее внимания. Когда она потом в школе вызвала их к себе и стала воспитывать за плохое поведение в кино, Женька посмотрел на нее невинными глазами и говорит:

— Вы же сами нас пригласили…

— Но не для того, чтобы за вас краснеть!

— А там все равно не видно было, — сказал Валера. — Темно.

— Не дерзи! Думаешь, если я вас попросила в магазин съездить, то вы теперь можете делать все, что захотите?

Оба они ухмыльнулись, потому что уж лучше бы она не вспоминала про этот магазин. А после уроков утащили из ее класса ключ от кабинета учебных пособий и показали его Андрюшке.

— Пойдешь, — говорят, — с нами? Снова эти глобусы посмотрим.

— Пойду, — сказал Андрюшка. И меня позвал. — Ты мне друг? — спрашивает. Я сказал, что друг, и тогда они мне поручили стоять в коридоре, когда они откроют кабинет пособий.

Я постоял, покараулил, никто из учителей не шел, только «Петр I по пояс в воде» побродил немного в конце коридора, и я тихонько крикнул им «атас!», чтобы они притихли, а сам нагнулся, будто завязываю шнурок. А потом они вышли оттуда, и у Андрюшки были все руки в чернилах. Они закрыли кабинет, и ключ кто-то из них спрятал во дворе. Это было в понедельник.

А во вторник я проснулся от телефонного звонка. Телефон у нас стоял в коридоре, я выскочил первым и услышал в трубке голос Ирины Петровны.

— Это квартира Беляковых? — спросила она, словно меня не узнала. — Ну-ка позови мне сейчас же папу или маму!

Я хотел сказать, что они оба уехали на Северный полюс, но мама уже стояла рядом. Она взяла у меня трубку, поздоровалась и долго слушала, поглядывая сквозь меня, а я переминался.

— Да, Ирина Петровна. Ну, ясно, Ирина Петровна… Это он умеет.

Я поплелся мыться. Взялся было по привычке за зубную щетку, но чистить зубы теперь было совсем уже ни к чему, да и паста вылезала еле-еле, хоть стучи по тюбику молотком. И надо же было, чтобы именно вчера папа меня спросил: как у меня дела? Я ответил, что хорошо, и он поинтересовался, почему я так поздно пришел домой. Я сказал, что в школе был митинг в защиту Вьетнама — мол, поэтому.

— А что ты на митинге делал? — спросил он.

Если бы я на митинге был, я бы так просто и ответил: «Стоял. Слушал». Что еще можно на митинге делать? Но я, сам не знаю почему, вдруг придумал, что играл на барабане. Папа удивился, потому что никогда о барабане раньше от меня не слышал.

— Ты уверен, что это так? — спросил папа.

Я зачем-то стал его уверять. Да еще как горячо!

— А что, никого другого не нашлось? — спросил он.

Тут меня совсем занесло, и я стал придумывать на ходу, куда девались все школьные барабанщики. Пришлось даже двоих в больницу отправить — одного с аппендицитом, другого… в лечебницу.

— В какую это лечебницу? — поморщившись, спросил папа.

— Где голову лечат, — сказал я.

Выяснять он тогда больше ничего не стал, только посмотрел на меня выразительно…

Я выглянул из ванной. Мама все еще держала трубку.

Из ванной выходить не хотелось. Я стоял у раковины и плескал воду в лицо. Наверно, уже раз сто плеснул. Щеки даже стали болеть от холодной воды.

Потом пришлось сидеть за завтраком.

Мама близко ко мне не садилась.

По радио сообщили о «высоте волны», и я поднял было глаза, но они оба будто не слышали.

— Ну, рассказывай, — сказал папа. — Про глобусы.

Я молчал. Откуда я знаю, что они там в кабинете пособий сделали?

— Я жду, — сказал папа.

— Не знаю я ничего про глобусы, — сказал я. И подумал, что все же поделом Ирине Петровне.

— Вы еще не проходили по истории «луддитов»? — спросил папа.

— Нет.

— Было такое очень глупое движение в Англии, — сказал папа. — Люди ломали машины, думали, что машины виноваты в их плохой жизни…

— Ну, что ты ему сейчас рассказываешь? — крикнула мама. — Его драть надо!

Я с ней был не согласен.

— Так вот, — сказал папа. — Портить сделанное человеческими руками не только глупо, но и преступно. В том числе и обливать чернилами глобусы.

— Я их не обливал, — сказал я.

— Ты в это время играл на барабане?

Я хотел сказать, что это разные вещи, но про митинг я наплел так основательно, что сейчас, пожалуй, лучше было молчать.

— Видно, к твоей тройке по пению прибавится еще одна, — сказал папа. — Ты про Байкал-то забыл?

— Нет, — сказал я тихо, потому что помнил, как папе хочется туда поехать.

Со мной в школу пошел папа. Он, хоть и сурово, но рассказывал мне по дороге об угрюмых англичанах, сто пятьдесят лет назад ломавших на фабриках паровые машины, и о том, что за такие дела даже казнили смертью, и поэт Байрон (знаю ли я такого?) выступал в палате лордов по этому поводу. О поэте Байроне я не слышал, и о палате лордов — тоже. Папа покачал головой и сказал, что лорд Байрон, наверно, тоже обо мне не слышал, хоть и прочел в мои годы уже всю английскую литературу, и французскую заодно.