Лариса Евгеньева - Лягушка (Повесть и рассказы)

Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность — физику, например, или математику, — и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.

— Какой в этом вообще смысл? — прожевывая пельмень, воскликнул он.

— А что ты предлагаешь?

— Я предлагаю разделять по классам — математический, гуманитарный, естественных наук… Или по школам! А кто не хочет учиться вообще — того и не заставлять. Пять классов окончил — и гуляй!

— И много таких, которые не хотят?

— Ого! Еще сколько!

Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться — о чем. Наверное, догадался и Мурашов.

— Не исключено, — проговорил наконец Андрей Семенович, — что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.

— Может быть, — пробормотал Мурашов. Потом сказал: — Насколько легче было бы жить, ну и… распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.

— А ты считаешь, что все в жизни должно быть легко? Смысл жизни… Чтобы на этот вопрос ответить, нужно всю жизнь тем и заниматься, что отвечать.

— То есть жить?

— Вот именно.

— Но ведь человек должен знать, будет у него в жизни хоть что-нибудь стоящее или нет. Иногда бывает так тошно! Конечно, словес кругом хватает: сами, своими руками, гип-гип тру-ля-ля, но ведь это всего лишь словеса. Сам… а как сам? Вот вы, например…

— Что я? Смысл жизни у всех один: реализация своих способностей, стремление к счастью, если хочешь… Может, то, что я сказал, ты тоже назовешь словесами, я не знаю…

Мурашов отрицательно покачал головой, но как-то вяло, без задора. Они посидели еще немного и вскоре ушли, попрощавшись с Андреем Семеновичем, который пригласил Мурашова заходить к нему запросто, без церемоний. Мурашов молча кивнул — он по-прежнему был какой-то словно пришибленный, и лишь на улице он сказал Эре:

— Знаешь, после всех этих разговоров — «учиться — не учиться», «смысл жизни» и прочая, и прочая — я чувствую себя так, будто жалуюсь на плохой аппетит человеку, умирающему от голода. Короче говоря, препаршиво.

— Это с непривычки. Знаешь, для меня Андрей Семенович никогда не был каким-то особенным. Ну, то есть в обычном смысле ничем не выделялся.

— А это уже «с привычки», — хмыкнул Мурашов. — Что, ты сама не можешь понять, чего все это ему стоило? Получить образование и все остальное…

— Да… Просто страшно представить. У них ведь книги, знаешь, толстенные такие, и страницы с точечками. То, что для нас одна-единственная книга, для них — полшкафа.

— А что ты там в другой комнате на магнитофоне гоняла?

— Это его статья. Он надиктовал, я переписала, а потом отнесу машинистке на перепечатку. Он ведь философ. Закончил философский факультет, защитил диссертацию.

— То-то я ничего не понял. А вообще — как он живет?

— Так и живет. Приходит его племянница, прихожу я. Да и он сам наловчился — в окрестных магазинах его знают, столовая за углом, он сам может из пакета себе что-нибудь сварить… У него есть брошюрки печатные, три книжки. В журналах еще печатается.

— Ты к нему часто ходишь?

— Сейчас стараюсь почаще. В прошлом году у него была секретарша печатала, переписывала с магнитофона, читала ему нужные статьи. Андрей Семенович, когда получает, как он говорит, кругленькую сумму за книжку, берет секретаршу. Но в один прекрасный миг денежки кончаются — и секретарши исчезают. Последняя была, кажется, шестая. На моей памяти, естественно. Профессионалы покидают корабль, и за штурвал встает секретарша-любитель! — Эра со смехом раскланялась.

— Я… — Мурашов запнулся и нерешительно договорил: — Я ведь тоже могу помогать, переписывать и все такое.

Эра молчала.

— Знаешь, лучше не надо, — сказала она наконец. — То есть приходи, конечно, — заторопилась она, глянув на вспыхнувшее лицо Мурашова, — ну, просто в гости, поговорить, чай попить. Андрей Семенович… В общем, ему неприятно, когда помогают из жалости. Я ведь там выросла, для меня он лет до шести был дядя Адя, я действительно не думала и не замечала, что он «не такой»…

— А чего ты решила, что я из жалости?

Эра пожала плечами, а потом рассмеялась:

— Вспомнила смешное! В прошлом году, я как раз была у него, звонок в дверь: являются детки, класса приблизительно четвертого, веселые такие, краснощекие. «Вас назначили нам в подшефные, мы будем убирать у вас в квартире и ходить в магазин!» Даже тряпку для пола с собой принесли, представляешь? Конечно, я их спровадила. Андрею Семеновичу было очень неприятно. А потом, оказывается, уже не при мне, они приходили еще раз — с вожатой. Вожатая решила, что детки что-то напортачили, и пришла лично уговаривать подшефного. Подробностей я не знаю, но атака и на этот раз была отбита.

— Ладно, я не навязываюсь, — сказал он уже без обиды.

— Но ты приходи, если захочешь! Просто так.

Он состроил неопределенную гримасу и сказал:

— Посмотрим.

Двенадцатого декабря был день рождения тетушки. Она готовилась к нему целую неделю и предвкушала его совсем как ребенок. Эру начинал душить смех, когда тетушка абсолютно серьезно не могла решить, какую же скатерть следует постелить на стол: просто белую, белую с розовой каймой или голубую в синий цветочек (скатерть непременно должна гармонично сочетаться с темно-серым тетушкиным платьем). Холодильник был забит; в серванте благоговейно хранилась умопомрачительной красоты коробка каких-то невиданных конфет, за которыми тетушка два с половиной часа стояла в очереди.

И вот стол накрыт, на столе просто белая скатерть, ломкая от крахмала, в вазе пунцовые гвоздики, а тетушка лихорадочно заканчивает пудрить нос, вздрагивая при каждом звуке на лестничной площадке.

Часы бьют четыре пополудни.

— К счастью, успела! — Тетя Соня, критически оглядев себя в зеркале, воровато проводит по губам огрызком помады, сразу став минимум на пять лет моложе.

К приему гостей (точнее, гостя) все готово. Начинается ожидание. Тетушка восклицает: «Ну вот!» — и бросается в прихожую при каждом хлопанье двери лифта. Но это не к ним. Валерий Павлович слегка запаздывает, однако для гостей это обычное дело: если уж они не заявились раньше срока, то непременно опоздают. В срок гости не приходят. Большая стрелка медленно сползает вниз — уже половина. Телефон Валерия Павловича не отвечает. Так же не спеша стрелка опять забирается наверх. Эра кружит у стола и украдкой цапает кусочек за кусочком. Радостное ожидание на тетином лице сменяется просто ожиданием, а затем растерянностью. В половине шестого она, бледная, с трясущимися губами, начинает выяснять по «09» телефон морга и дежурных больниц.