Лариса Евгеньева - Лягушка (Повесть и рассказы)

В понедельник на перемене Надежда подошла к Спичке-Свистуновой.

— Спичка, слышь, ко мне собачонка приблудилась… В общем, живет теперь у нас. Ну, так ты помрешь: это та самая!

…Свистунова переступала прямыми тонюсенькими ножками, вытягивала шею и всматривалась в дальний конец коридора.

— Та самая собачонка, из объявления. Он ее оставил на пустыре, у кинотеатра, а комнатные собаки, знаешь… у них нюха нет никакого. Овчарка, например, обязательно нашла бы дом… И даже дворняга бы вернулась, дворняги, знаешь, ужасно приспособленные к жизни… беспородные всякие. А вот такая маленькая собачка ни за что сама не найдет. И вот она возвращается на пустырь, все время возвращается, все время помнит и хочет его найти, хозяина, и не может. Ты слышишь меня?

— А? — с отсутствующим видом отозвалась Свистунова и бросилась к проходившей мимо учительнице: — Анна Ивановна, не спрашивайте меня сегодня, пожалуйста! У меня голова болела, я не успела выучить!

Между прочим, Надежде тоже не помешало бы скорчить жалобную рожицу на манер Свистуновой и попросить Анну Ивановну, чтобы та ее не спрашивала, за всеми воскресными событиями и волнениями уроки остались неприготовленными. Но не было отчего-то настроения. Надежда ожидала Свистунову, избегая встречаться взглядом с Анной Ивановной.

— Пронесло, — наконец счастливым шепотом сказала Свистунова и прошла мимо Надежды, словно мимо пустого места.

Все в том же как будто оцепенении Надежда вернулась в класс и села за парту, а когда начался урок, Анна Ивановна раскрыла журнал, и ручка поползла вдоль фамилий. Надежда уже точно знала, что первой вызовут ее. Так оно и произошло.

— Я не учила, — не вставая с места, хмуро отозвалась Надежда.

— Пара, — шепотом сказал Надеждин сосед, почти отличник Кузякин. Поздравляю!

Кузякин сидел с Надеждой с первого класса и с первого же класса регулярно получал от Надежды за свое ехидство щипки, щелчки линейкой по голове, подножки и тумаки.

— Грызи науку, инженером будешь, — привычно, но без прежнего увлечения парировала Надежда.

— Встань! — приказала ей Анна Ивановна. — И подумай над своим поведением.

— Слушайте, граждане, сказочку, — не унимался Кузякин. — У деда с бабкой было три сына. Двое умных, а третий… то есть спортсмен!

Надежда равнодушно огрызнулась, не замечая, что говорит почти вслух:

— А теперь двое умных спешат с портфеликами на восемь тридцать и получают по сто рэ! А спортсмен объездил весь мир и навез вагон шмотья. Построил кооператив, купил тачку, а умные у него клянчат: «Привези, Ванюша, джинсики!»

Класс грохнул. Анна Ивановна глядела на Надежду изумленными глазами.

— Выйди, — проговорила она наконец.

— И подумай над своим поведением, — досказала за нее Надежда и пошла из класса.

Вот теперь у нее словно бы появилась какая-то цель. Взяв в раздевалке пальто и шапку, Надежда вышла на улицу и заторопилась. Она вроде хорошо помнила тот дом, но, когда она туда пришла, никакого объявления не было и в помине. Не было, и все. Дом как будто тот самый, неряшливо оклеенный самодельными объявлениями у входа в подъезд, с телефонной будкой на углу… Неужели другой? «Какой же? — думала Надежда. — Ну какой это был дом?!» Потом она сказала себе: «Стоп! Не мельтеши. Думай. Стань спокойно и подумай. Когда это было?» Надежда посчитала на пальцах: четырнадцать дней. Четырнадцать дней назад. Господи, ну и дура же она! Да ведь за четырнадцать дней…

Даже не додумав, она достала из кармана пилочку для ногтей, которую всегда носила с собой, и, осторожно поддевая по краям, начала отдирать объявление о продаже импортной коляски, наклеенное на том приблизительно месте, где было раньше «ее» объявление. Руки начали мерзнуть, но, на ее счастье, объявление о коляске было пришлепнуто небрежно и отдиралось довольно легко. И вот — «кто знает или видел, прошу сообщить за вознаграждение по адресу… телефон…».

— Молодой человек, дайте ручку, — попросила Надежда и записала адрес и номер телефона на своей ладони. Вот и все.

«Ну, что? — спросила себя Надежда. — Что же дальше? А дальше не было ничего. Вернее, все продолжалось, как раньше. Как раньше, водила Надежда собачонку гулять, как раньше, смешно спала собачонка, раскинув все четыре лапы, а когда Надежда ее будила, устраивала смешную возню, рыча в притворной ярости и теребя Надеждин палец. Только у нее опять появилось имя. К собачонке вернулась ее прежняя кличка — Барыня, и она уже не озиралась в тоскливом смятении, услышав это слово, она как будто смирилась, что-то поняв.

Нельзя сказать, что у Барыни был золотой характер. Она любила поспать и занималась этим много и со вкусом, а когда ей мешали, открыто выражала свое недовольство и даже могла цапнуть за палец, — впрочем, лишь для острастки. И покушать Барыня любила, причем от овсянки она могла отвернуться с такой презрительной и осуждающей миной, что Наша тут же лезла в холодильник за колбаской, оставленной на вечер для гостей. Вдруг прорезавшиеся таланты — она, оказывается, могла приволакивать комнатную тапку (увы, только одну!), а также кружиться на задних лапах, не из-за подачки, а просто так — Барыня демонстрировала исключительно по своему желанию, и никакие просьбы не помогали. Кроме того, Барыня была заядлым телезрителем и терпеливо просиживала перед экраном все передачи подряд, а в ее темных круглых глазах быстро-быстро мелькало отражение. Но просиживала Барыня не где-нибудь, а в кресле. Именно в кресле, где помещались раньше Петух в обнимку с Надеждой, а теперь барыней восседала… Барыня. Очень точное имечко было у этой собачонки! И вообще все правильно написал про Барыню ее хозяин. И глаза пресмышленые, и привязчивая. Наверное, хозяин ее любил. «Интересно, а мы бы клеили объявления, если б Барыня вдруг пропала? — подумала Надежда, глядя на Барыню. — Наверное, писали бы. Наша точно писала бы. И Петух». Да и она писала бы. Привыкла.

Надежда отчего-то все чаще думала о неизвестном хозяине. Какой-то старик, даже голоса она его не помнит. Он бы порадовался за Барыню, если бы знал: у них Барыне было хорошо. Даже слишком хорошо. И уже не похоже было, что она тоскует по прежнему хозяину. Шерсть у Барыни лоснилась и блестела, спина округлилась, даже походка изменилась — неспешная, вперевалочку, с ленцой. «Само собой, — заметила как-то на эту тему Никитишна-мамаша, — достаток всех меняет к лучшему». А вот Надежда теперь не была уверена: к лучшему ли? Что-то в ней зрело, какое-то решение… Пожалуй, и не решение даже, а пока всего лишь несогласие, глухое раздражение, постоянное чувство какого-то неудобства. Словно от занозы. Ее раздражало именно то, что так умиляло Петуха и Нашу. Мыслимое ли дело злиться на собачонку за то, что той так у них хорошо, что она к ним привыкла, не воет и не мечется, надрывая им сердце своим неприкаянным и жалким видом?