Вильям Козлов - Юрка Гусь

— Одевайся…

Кальсоны можно было завязывать на шее, рукава рубахи свисали до пола, а до карманов штанов не дотянуться. Зато бабкина кофта с пышной сборкой на груди пришлась мальчишке впору.

Глядя на этот шевелящийся комок одежды, из которого тыквой торчала стриженная ступеньками голова, бабка засмеялась.

— Господи ты боже мой!.. Ну как есть чучело огородное. Хоть на грядку ставь.

Мальчишка, присев, сердито воткнул кулаки в карманы, подтянул штаны и пробурчал:

— Спалила шмотки, а теперь чучело! Мой френчик еще бы носить и носить… Совсем как новый.

— Дырки на нем старые… Слышь, как твои воши щелкают в печи?

— А теперь гони мои корочки…

— Что? — удивилась бабка.

— Ну, эти… ботинки мои… Куда заначила?

— Вон под печкой сохнут… Нужны мне твои ботинки.

В углу на чурбаке запыхтел, зафыркал полуведерный самовар.

Мальчишка еще никогда не пил такого вкусного душистого чая. Он смотрит на бабку: она осторожно кладет в рот малюсенький кусочек сахара и подносит блюдце на трех растопыренных пальцах ко рту, дует на кипяток и звучно прихлебывает.

Мальчишка пробует пить таким же манером, но, расплескав кипяток на штаны, отказывается от этой затеи. Он ставит блюдце на край стола и, нагнув шею, начинает со свистом втягивать в себя чай. Бабка, прижмурив глаза, сосредоточенно дует на кипяток, но мальчишка то и дело ловит ее взгляд. Теплый взгляд, добрый…

— Как звать-то тебя? Аль без имени?

Бабка придвигает к нему поближе резную стеклянную сахарницу с отбитым краем.

— Да бери сахар-то…

Мальчишка пьет молча. Бабка, держа блюдце наотлет, ждет. Три раза она задавала ему этот вопрос, и три раза мальчишка отворачивался.

— Уж не потерял ли ты, сынок, свое имечко, мотаясь по белу свету?

Мальчишка, не поднимая глаз, бурчит в блюдце:

— Гусь…

— Что «гусь»?

— Юрка Гусь… Ну, фамилия у меня такая… Гусь! — в первый раз улыбается мальчишка. И остренькое хмурое лицо его вдруг преображается: глаза оживают, блестят, пухлые губы раскрываются, показав дырку на месте выбитого зуба. А на щеке обозначается маленькая ямочка.

— Годков-то сколько?

— Одиннадцать.

— Ишь ты! — удивляется бабка Василиса. — С виду-то и не дашь… Больно ростом махонький… Как же ты батьку с маткой потерял? Может, живы? Убиваются по тебе?

Дрогнувшей рукой Юрка отодвигает от себя сахарницу, и она падает, рассыпав на бабкин подол кусочки сахара.

— Нет у меня ни батьки, ни матки! Нет! Ясно? — Голос его срывается. — Один я…

После чая мальчишка пощупал свои ботинки. Еще мокрые. Он забрался на теплую печку и заснул. Когда проснулся, в окна вползли сумерки. Углы в избе потемнели, только русская печка еще белела, разинув черный рот. Облака поредели, и сосны перестали им кивать. На остроконечной вокзальной башенке тлел розовый закат.

— Бог даст, завтра будет вёдро, — сказала бабка.

Грохнув на пол маскировочный щит, Юрка Гусь потребовал:

— Эй, баб, молоток мне и гвозди! Дырку-то надо залатать. Не то и вправду фриц разбомбит…

Бабка Василиса проснулась от крика. Отодвинув ситцевую занавеску, поглядела на кровать: кричал мальчишка. Одеяло валялось на полу, подушка тоже. На подушке, дугой выгнув спину, стояла кошка и заинтересованно смотрела на беспокойного квартиранта.

Василиса спустилась вниз, подошла к Юрке.

— Ангел! Ангел! — вскрикивал он. — Не надо… Ножик! Убери ножик!

— Господи помилуй, — сказала бабка, — кажись, заболел парнишка-то…

Она дотронулась рукой до его лба. Лоб был мокрый и горячий. Юрка дернулся и что-то быстро и непонятно забормотал. Острые худые плечи его сотрясала дрожь. Василиса накрыла его одеялом, под голову подсунула подушку. Сняла с вешалки свое пальто и тоже укрыла им мальчишку.

Утром заварила в чайник сухую малину и напоила Юрку. От еды он отказался. Осунувшийся, большеглазый, лежал мальчишка на кровати и угрюмо смотрел на потолок, где устроились на зимовку мухи.

— Озяб? — спрашивала бабка. — Укрыть еще одним одеялом?

Юрка вяло качал головой:

— Не надо.

— Вот беда-то, — сокрушалась Василиса, щупая Юркин лоб, — как на грех, фершал уехал в город.

Юрка молчал. Его мысли были далеки от бабки, «фершала». Болела голова, что-то хрипело в груди. Трудно было рукой пошевелить. Плохо было мальчишке.

Он даже не повернул голову, когда в избу пришел милиционер Егоров.

— Не сбежал? — удивился он.

— Хворает… — сказала бабка.

Прихрамывая и звеня своей цепочкой от нагана, Егоров подошел к Юрке.

— Ты чего это, приятель? — спросил он. — Скопытился?

Юрка увидел над собой длинное горбоносое лицо с щербинками на щеках. От Егорова пахло сыромятной кожей и крепкой махоркой.

— Забирать меня пришел? — равнодушно спросил Юрка. Ему сейчас было все безразлично. Пускай берут и везут куда хотят. Хоть на край света. Ему наплевать.

Лицо Егорова уплыло куда-то в сторону, и перед Юркиными глазами снова закачалась цепочка.

— Нехорошо, брат, болеть, — будто из другой комнаты, услышал он голос милиционера. — В больницу далеко, да и опасно. Так прохватит на товарняке, что…

— Ну чего ты привязался к хворому? — напустилась на Егорова бабка.

Егоров смущенно крякнул и полез в карман за табакеркой.

— Не серчай, Кузьмич, — сказала Василиса, — а в избе дымить не дам… Иди на улицу и там сколько хочешь кури свой табачище.

— А с ним как? — кивнул Егоров на Юрку.

— Подымется… Простыл, видно. На ночь еще чаем с малиной напою, пропотеет и… подымется.

— Выздоравливай, брат, — сказал милиционер.

— Ладно, — пообещал Юрка.

Егоров ушел. У мальчишки даже настроение немного улучшилось. Ничего не вышло у милиционера. Не забрал! Интересно: башмаки взял с собой или нет?

Юрка с трудом приподнял с подушки тяжелую, гудящую голову и посмотрел на пол. Башмаки рядком стояли у кровати.

Бабка подвинула табуретку, поставила на нее алюминиевую чашку с желтой горячей картошкой.

— Поешь, сынок.

— Не хочу, — отвернулся Юрка.

— Не будешь есть — никогда не поправишься, — ворчливо сказала бабка. — Хоть штуки две съешь.

Юрка выпростал из-под одеяла тонкую руку, взял из чашки маленькую картофелинку.

Через три дня Юрка поправился. Но на улицу бабка не пускала. Весь день до сумерек сидел он у окна и глядел на дорогу. Дождь давно перестал моросить. Сквозь рваную овчину пепельных облаков нет-нет да и выглядывал солнечный луч. И сразу становилось светло и тепло. Лужа на дороге превращалась в большое зеркало и стреляла солнечными зайчиками в глаза. Под соснами щипали траву две козы: одна белая, другая черная. Видно, козы не очень-то дружили. То одна, то другая, сердито кося прозрачным глазом, грозили друг другу заломленными назад рогами. Грозить — грозили, а не дрались.