Рувим Фраерман - Дикая собака Динго

Таня отбежала подальше к воротам, где стоял Филька, маня ее к себе рукой.

А учительница потихоньку побрела к крыльцу и, пока шла, все время думала о Тане. Как часто застает она ее в последнее время и печальной и рассеянной, и все же каждый шаг ее исполнен красоты. Может быть, в самом деле любовь скользнула своим тихим дыханием по ее лицу?

«Ну что ж, это совсем не страшно, – думала с улыбкой учительница. – Но что она там жует усердно? Неужели снова они раздобыли у китайца эту противную серу? Так и есть! Любовь, о милая любовь, которую еще можно умерить серой!»

Учительница засмеялась тихонько и отошла прочь от детей.

Действительно, Филька раздобыл у китайца целый кусок пихтовой смолы и теперь охотно раздавал ее всем. Он дал тем, кто стоял от него направо, и тем, кто стоял налево, и только Жене не дал ничего.

– Что же ты мне не даешь серы? – крикнула ему Женя.

– Филька, не давай девчонкам серы, – сказали мальчики со смехом, хотя они знали отлично, что рука его всегда была щедра.

– Нет, отчего же? – ответил им Филька. – Я дам ей самый большой кусок. Пусть только подойдет ко мне.

Женя подошла.

Филька вынул из кармана маленький пакетик, сделанный из бумаги, и осторожно положил в ее руку.

– Ты даешь мне слишком много, – с удивлением сказала Женя.

Она развернула бумажку.

Маленький, недавно родившийся мышонок, дрожа, сидел на ее руке. Она с криком бросила его на землю, а девочки, стоявшие поближе, разбежались.

Мышонок, сидя на снегу, дрожал.

– Что вы делаете? – сказала сердито Таня. – Ведь он замерзнет!

Она нагнулась и, подняв мышонка, подула на него, согрела у своих губ теплым дыханием, потом сунула его к себе под шубку за пазуху.

К толпе подошел человек, которого никто в этом городе раньше не видел. Он был в сибирской шапке из лисьего меха и в дорожной дохе. Ноги же его были обуты плохо. И это увидели все.

– Кто-то приехал сюда, – сказал Филька, – не здешний.

– Не здешний, – подтвердили другие.

Все смотрели на него, пока он подходил. А маленькая девочка с проворными ногами даже ухватила его за шубу.

– Дядя, вы инспектор? – спросила она.

Он подошел к толпе, где стояла Таня, и сказал:

– Скажите мне, ребята, как попасть к директору?

Все отступили назад. Это мог быть в самом деле инспектор.

– Почему же вы молчите? – спросил он и обратился к Тане: – Проводи меня ты, девочка.

Таня оглянулась, полагая, что он говорит другой.

– Нет, ты, девочка, ты, с серыми глазами, у которой мышонок.

Таня посмотрела на него, раскрыв широко глаза и громко жуя свою серу. Из-за плеча ее выглядывал мышонок, пригревшийся под воротником ее шубки.

Человек улыбнулся ему.

И тогда Таня выплюнула серу и пошла вперед к крыльцу.

– Кто это? – спросил Коля.

– Это, наверное, инспектор из Владивостока, – сказали ему другие.

А Филька вдруг крикнул с испугом:

– Это герой, честное слово! Я видел на груди его орден.

Меж тем это был писатель. Кто его знает, зачем он приехал в этот город зимой без валенок, в одних только сапогах. Да и сапоги его были не из коровьей кожи, прошитой, как у старателей, жилками, а из обыкновенного серого брезента, который никак уж не мог согреть его ноги. Правда, на нем была и длинная теплая шуба, и шапка из рыжей лисы. В этой шубе и шапке его видели и в клубе у пограничников. Говорили, будто он родился в этом городе и даже учился в этой самой школе, куда сегодня пришел.

Может быть, захотелось ему вспомнить свое детство, когда он рос здесь мальчиком и пусть холодный, а все же родимый ветер дул в его лицо и знакомый снег ложился на его ресницы. Или, может, захотелось ему посмотреть, как новая поросль шумит теперь на берегу его реки. Или, может быть, соскучился он со своей славой в Москве и решил отдохнуть, как те большие и зоркие птицы, что целый день парят высоко над лиманом и потом опускаются на низкие ели прибрежья и отдыхают здесь в тишине.

Но Таня не думала так.

Пусть это не Горький, думала она, пусть это другой, но зато он приехал сюда, к ней домой, в ее далекий край, чтобы и она могла посмотреть на него своими глазами, а может быть, даже прикоснуться к его шубе рукой.

У него были седые волосы на висках, хотя он еще не был стар, и тонкий голос, который поразил ее.

Она только боялась, как бы он не спросил ее вдруг, любит ли она Пушкина и нравятся ли ей его собственные книги.

Но он ни о чем не спросил. Он только сказал:

– Спасибо тебе, девочка. Что же ты сделаешь с мышонком?

И хотя, как многие слышали, писатель ничего особенного не сказал, а все же доставил всем немало хлопот.

Как хорошо было раньше, когда раз в десять дней Александра Ивановна по вечерам, после уроков, занималась с литературным кружком!

Они усаживались все за длинный стол в пионерской комнате, а Александра Ивановна садилась в кресло. Она становилась как будто немного другой, чем в классе, словно из далекого странствования приплывала к ним на невидимом корабле. Она клала подбородок на свои сплетенные пальцы и вдруг начинала читать:

Затем подумает немного и скажет:

– Нет, не то я хотела вам сегодня прочесть. Лучше послушайте вот что:

Ах, дети, я так хочу, чтобы вы поняли, каким чудесным бывает слово у поэта, каким дивным смыслом наполнено оно!

А Филька ничего не понимал и готов был без сожаления вырвать свой язык, который только и делал, что колотился без толку о его зубы, помогая им жевать все, что попадало в рот, а ни одного такого стиха сочинить не мог. Но зато он отлично говорил, как китаец, стоявший на углу с липучками. «И мало-мало есть, – говорил он, – и худо есть, и шибко хорошо».

Все над ним смеялись.

Потом Женя читала стихи о пограничниках, а Таня – рассказы. Коля же всегда критиковал бесстрастно, жестоко и сам ничего не писал – он боялся написать плохо.

Но совсем недавно, несколько дней назад, Таня прочитала им свой рассказ о маленьком мышонке, который поселился в рукаве старой шубы. Он жил там долго. Но однажды шубу вынесли из кладовой на мороз, и в первый раз мышонок увидел снег. «И как только людям не стыдно его топтать, – ведь это же сахар!» – подумал мышонок и выпрыгнул из рукава. Бедный мышонок! Как он теперь будет жить?

На этот раз Коля ничего не сказал дурного. Его молчание Таня сочла за похвалу и целый день, и всю ночь, даже во сне, ощущала счастье. А утром разорвала рассказ и выбросила вон.