Фрида Вигдорова - Дорога в жизнь

И Жуков и весь первый отряд были очень довольны, но не подчеркивали этого. Только глаза у них блестели и губы то и дело растягивались в улыбку. Они уступали ребятам из других отрядов свою очередь, старались объяснить, как кидать мяч, чтоб не промахнуться.

Назавтра Алексея Саввича стали осаждать охотники в свободное время выпиливать новые мишени.

– От силы – еще одну, – сказал он решительно. – Это вы потому так накинулись, что у нас пока пусто, игр нету. Давайте лучше еще что-нибудь придумаем.

В этот день мастерская гудела. Кто работал с ребятами, знает: шум бывает разный. Иногда это бестолковый гам, иногда злая неразбериха и крик наперекор уговорам учителя. А бывает ровный рабочий гул – и тут опытный педагог не ошибется, не велит замолчать: он услышит в этом гуле увлечение и сосредоточенность.

Алексей Саввич никого не останавливал и был прав: гомон стоял хороший, увлеченный, веселый. Кто-то вспоминал со смехом, как вчера бил мимо мишени злополучный Петька. Кто-то кряхтел над сырой, упрямой доской и чертыхался сквозь зубы.

– Вот так потренируешься, а потом и в стрельбе пригодится, верно? – говорил Володин.

– Давайте, Алексей Саввич, еще выпилим, а то что это за клуб – одни стены!

– Я ж говорю: надо еще что-нибудь придумать. Давайте соберемся после обеда и все решим.

Но до обеда было далеко, и над верстаками продолжали думать вслух:

– Лето идет. Рюхи надо бы.

– А в клуб – шашки.

– И шахматы!

– Сперва в клуб столы надо. И скамейки. На полу, что ли, в шашки играть?

Разговор – разговором, а работа тем временем идет. Шуршит стружка, скользит по доске рубанок.

В самом углу мастерской стоит у верстака Коробочкин – хмурый, вихрастый, с черной родинкой на щеке. Он никому не мешает, не нарушает дисциплины и работает недурно, но я знаю – он ждет только одного: весны. Что ему шашки и шахматы, что ему рюхи и фанерный ротозей? С первым теплом он непременно уйдет!

Давно ушел бы и Репин, но его что-то держит здесь. Настоящий хозяин во втором отряде, несомненно, он. Если Колышкина и в грош не ставят, то с Репиным другой разговор. Он властвует совсем иначе, нежели Король. Он не держит в своем арсенале громов и молний. Он только бровью поведет, взглянет спокойно и лениво – и этого достаточно. Сейчас Андрей небрежно проводит наждачной бумагой по гладко обструганной дощечке. Взглядом он со мной встречаться не желает.

– Летом… О, к лету здесь такое можно развернуть!.. – мечтательно произносит Алексей Саввич. – Такая площадка… Я все взять в толк не могу, как это она у вас попусту пропадает?

– А чего… Мы при чем… Нам разве говорили?.. – несется с разных концов мастерской.

– А сами вы сообразить не можете? Повесили волейбольную сетку, вот она и мокнет под дождем и снегом, а дальше что?

– Вы не знаете, Алексей Саввич, это не простая сетка, – лукаво говорит Король. – Если б не она, не миновать бы Семену Афанасьевичу Тимофеевых рогов. Вам разве никто не рассказывал?

И верно! Об этом событии Алексей Саввич ничего не знает, его ведь тогда еще не было у нас. И наперебой, со смехом ребята начинают рассказывать:

– Тимофей-то ноздри раздул, глаза кровью налились – вот сейчас подымет Семена Афанасьевича на рога! Бежит, ничего не видит, злой как черт – и в сетку ка-ак врежется! Запутался, землю роет, понять ничего не может, а тут Семен Афанасьевич ему ка-ак даст!

– А вы где были?

В голосе Алексея Саввича, в выражении его лица – ни малейшего нажима, но ребята словно под душ попали. Короткое молчание, потом Стеклов говорит сквозь зубы:

– Да где были – удрали… Семен Афанасьевич один остался. Он да Тимофей.

– Теперь бы не удрали, – уверенно говорит Жуков.

Я тоже уверен: теперь бы они не разбежались и не оставили меня в трудную минуту. Я не обольщаюсь: у нас еще нет настоящего, крепко сбитого и слаженного коллектива, но он рождается. Первые ростки его видны во всем. И в том, как ребята работают, как собираются после обеда в клубе, и в том, что я все чаще слышу; «у нас» и «давайте сделаем».

Каждая мысль, чья бы она ни была, стала находить немедленный отклик. Принимали ее или отвергали, но неуслышанной она не оставалась.

Примерно недели через три после приезда Гали с детьми я купил в городе новенький серебряный горн. Я шел с ним от станции и постепенно обрастал ребятами. По какому-то неведомому беспроволочному телеграфу стало известно, что приехал я не как-нибудь, а с горном, и все высыпали навстречу.

– Вместо звонка! Вот здорово! Как запоет – в Ленинграде будет слышно! – возбужденно говорили ребята.

Каждый старался пробраться поближе, потрогать мою ношу.

Только один человек при виде горна словно оцепенел – это был Петька. Он протиснулся ко мне, но не говорил ни слова, старался не встречаться со мной глазами и шел рядом унылый, подавленный. Разгадать эту загадку было нетрудно: Петька не смел и думать, что горн поручат ему, но и расстаться с этой звонкой серебряной мечтой был не в силах. Должно быть, эта мечта завладела им еще с того дня, когда я показывал фотографии дзержинцев и он увидел сигналистов.

Володин первым спросил напрямик:

– А кто будет горнистом?

– Жребий потянем! – крикнул Глебов.

– В коммуне… – едва слышно выговорил Петька, судорожно глотнул и продолжал все громче, с энергией отчаяния: – в коммуне Дзержинского… вы, Семен Афанасьевич, сами говорили… горнисты были… горнисты были из маленьких!

Общий хохот покрыл его слова.

– Э, куда метишь! – поддразнил Король. – Вон у нас Егор маленький. И Васька. А Павлушка Стеклов? Чем не горнист?

И тогда Стеклов-старший сказал веско:

– На собрании решим!

Я не был ущемлен тем, что не услышал: «Кого Семен Афанасьевич назначит, тот и будет». Куда важнее и куда приятнее даже и для самолюбия было услышать вот это: «На собрании решим!»

Но в тот же день произошло событие, заставившее нас забыть на время даже о горне.

В отряде Стеклова был Леня Петров, самый маленький в нашем доме. Ему никто недавал и десяти лет, такой он был щуплый, тощенький, с тонкой шеей и большими раскосыми глазами на бледном лице. Грешным делом, я редко вспоминал о нем – уж очень он был тихий и незаметный, а моего самого неотложного внимания требовали столь яркие личности, как Глебов, Плетнев, Репин… Но однажды, проходя по двору, я увидел: Леня Петров бьется в руках у Короля, пытаясь вырваться и что-то спрятать.

– Что у вас тут? – спросил я подходя.

– Семен Афанасьевич, поглядите, он всю свою еду из столовой в карманах уносит! Видите – яйцо крутое. А вот я из кармана вытащил – каша в бумажке. Даже понять нельзя – на продажу, что ли?

Я поставил Леню перед собой и заглянул в испуганные глаза: