Дмитрий Емец - Таня Гроттер и Болтливый сфинкс

Ванька летел наискось к ветру, обжигавшему ему правую щеку, и прислушивался к себе. Он давно обнаружил, что жизнь его идет вперед толчками или периодами. Был период раннего детства, отца, семьи, устойчивой защищенности; затем период желтой майки и голода, когда он непостижимым образом съел половину продуктов в супемаркете; затем период Тибидохса, первого знакомства с Таней и Ягуном, дружбы с Тарарахом и увлечения магическими зверями; затем любовь, нелепая дуэль с Пуппером, Дубодам, отказ от магаспирантуры и отъезд в глушь к лешакам.

Каждый период Ванька представлял, как нечто отыгранное и законченное, с точкой в финале. В этом была некая внутренняя определенность и попытка систематизации, основанная на предпосылке, что важным является лишь то, что имеет смысл и оставило ясные воспоминания.

Обычно Ванька существовал только в последнем периоде. Лишь изредка память пробуждалась и с болезненной яркостью выдавала вспышки из периодов предыдущих. Это бывало, например, при случайных встречах с разными мимолетными знакомыми. Чаще всего такие встречи сопровождались легким недоумением, растерянностью, сознанием, что время повернуло вспять и забуксовало.

Сейчас же Ванька ощущал, что в глубинах сердца созревает новый период, пока непонятный ему самому. С чем конкретно он будет связан, Ванька не знал. Птенец, бьющийся в скорлупу яйца, не представляет, будет ли он курицей, павлином или орлом. Он знает только одно – надо надеяться и скорлупа должна расколоться. Так и Ванька надеялся, что в новом периоде с ним рядом будет Таня.

Вот уже несколько месяцев, с тех пор, как Глебом было украдено зеркало Тантала, Ванька упорно сражался с самим собой. Каждый час, каждый миг он с упрямством выкорчевывал из себя Бейбарсова, пустившего в него физически ощущаемые корни. Сливаться с Глебом он не желал. Сопротивляясь, он выдирал из себя Глеба, как выдирают сорняки. Порой это получалось, порой же, когда воля ослабевала, Ванька чувствовал, что душа его начинает зарастать Глебом, как задохнувшийся дачный пруд зарастает сине-зелеными водорослями.

Изредка он подходил к зеркалу, и ему чудилось, что и в лице его проявляется нечто чуждое, мертвенное, властное. Точно и не его это лицо, а чей-то чуждый дух отпечатался на нем.

Однажды случилось, что, оказывая помощь попавшей в капкан росомахе, Ванька проникся к ней едкой, равнодушной, незнакомой ему прежде ненавистью. Почему он должен спасать этот кусающийся кусок мяса, который вместо того, чтобы испытывать благодарность, пытается вцепиться ему зубами в ладонь? И обязательно вцепится, если не поберечься. Недаром руки Тарараха до локтей покрыты сеткой шрамов. Да и у него, Ваньки, появляется в среднем по два-три шрама в год. Ванька даже испытал соблазн убить росомаху фронтисом и лишь в последнюю секунду резко отдернул перстень, уводя искру в сторону.

«Нет, все же странно устроена жизнь! – думал Ванька. – Непропорционально как-то. Почему за добро ты должен получать по морде, за зло же все с тобой носятся, млеют, умиляются твоей внутренней сложности? Может, стоит уступить соблазну, перестать сопротивляться и хотя бы частично сделаться Бейбарсовым? Пустить в себя зло, не то чтобы много, но хотя бы на пять копеек? Просто в профилактических целях?»

Вот только сердце, чуткое, как стрелка барометра, подсказывало Ваньке, что, приоткрыв дверь злу, уже не удержишь створки. Нельзя чуть-чуть убить, чуть-чуть растоптать, чуть-чуть отравиться цианистым калием или чуть-чуть шагнуть в пропасть. Все эти удовольствия сомнительны и весьма одномоментны.

Ванька летел уже около двух часов. Мороз был сильнее, чем когда-либо, однако Ванька почти не чувствовал его. К тому что его пальцы одеревенели и едва держат трубу, он относился как к чему-то должному. Побочное сопротивление плоти, не более. Внутреннее нетерпение возрастало, сменяясь кратковременными, согревающими вспышками радости.

Мысленно Ванька видел, что многоглазка уже пробилась сквозь снег, стебель ее распрямился и теперь выбрасывает хрупкие бутоны. Нижние, обращенные к снегу цветы уже раскрылись. Ни в одну из множества предыдущих ночей поиска Ванька не испытывал ничего подобного. Теперь же он чувствовал, что близок к цели как никогда, и боялся лишь одного – не успеть.

Тангро, на этот раз не пожелавший забираться в рюкзак, зашевелился под одеждой, требуя, чтобы его выпустили. Ванька удивился, что он проснулся так не вовремя. Обычно во время ночных полетов дракончик мирно спал. Ванька надеялся, что Тангро вновь уснет, однако тот ворочался все энергичнее. Из-под мышки он сунулся было в рукав, но передумал и вылез наружу через более удобное место – через ворот.

На морозе Тангро не понравилось. Он сердито подышал пламенем, неметко метя в зорким зраком зыркнувшую из мятых туч луну. Спасаясь от холода, Тангро трескуче, как плохо смазанный Карлсон, сорвался с плеча Ваньки и быстро полетел впереди, на три вытянутые руки обгоняя пылесос.

Ванька добавил газу. Чихая и давясь селедочными головами, пылесос заспешил за дракончиком в тщетной попытке обогнать его. Ванька позвал его свистом, но Тангро не захотел вернуться. Он забирал гораздо правее, чем летел Ванька, к большому без проезжих дорог лесу, который начинался сразу за равниной, изрезанной морщинами оврагов.

Душа Ваньки разрывалась. Он был убежден, что Тангро уводит его от многоглазки . Что делать? Бросать друга? Или остаться с другом, но без многоглазки ?

Краткий, но мучительный выбор был сделан в пользу Тангро. « Многоглазку я еще найду, а вот другого Тангро уже не будет», – подумал Ванька.

Надеясь все же догнать дракончика и перехватить его, Ванька попытался ускориться, но пылесос и без того летел на пределе. Двигатель надрывно закашлялся, и Ванька понял, что еще немного и его разнесет вдребезги разлетевшимся на части пылесосом. Случай не такой уж редкий. Сколько безымянных труб, смычков и метел торчит в лесах, в болотах, в топях, отмечая места последних крушений сотен и сотен магов.

Ванька поневоле снизил скорость, и Тангро еще сильнее вырвался вперед. Теперь местонахождение дракончика определялось лишь по красным вспышкам из ноздрей. Внезапно красные вспышки куда-то исчезли. Ванька заметался взглядом и наконец обнаружил их, но уже под собой. Тангро снижался.

Ванька увидел поляну, точно ножницами выстриженную в глухом лесу. Он сбросил газ и завис метрах в ста. То, что ему открылось, было так невероятно, что хмурая логика, пожав плечами, мгновенно забилась под стол, словно видный ученый-материалист, которому явился призрак его дедушки, еще более видного ученого-материалиста.

«Все же чудо абсолютно объективная, реально существующая категория! Видеть в чуде мистику так же глупо, как язычески поклоняться утюгу», – подумал Ванька.